Взаимозаменяемы  ли песня, легенда, миф и документ?

26.06.2019 Статьи/История

       Думаю, что, проводи Росстат честное исследование  по этому вопросу, то отрицательный ответ был бы обеспечен в районе ста процентов. Но почему-то в жизни  очень и очень часто за документ в массовом порядке принимается выдумка.

      Примеров на разный вкус можно приводить множество.

       Не располагая достоверными (документальными) сведениями о реальном предводителе крестьянского восстания Степане Разине, мы  судим о нём как о герое общеизвестной в народе песни, утопившем  в волжской воде персидскую княжну. А он, если подумать, никогда таких особ и в глаза-то не видел, не говоря уже о том, чтобы к ним прикасаться. Но несомый песней яркий образ вошёл в национальное сознание, закрепившись в качестве неоспоримого биографического эпизода. На лицо обыкновенный  случай, когда созданный миф подменяет собой подлинную действительность.  Это сродни тому, как, придя в контору с юридическими полномочиями, вы получили бы на свой запрос не сертификат, заверенный ответственным лицом или органом, а некую заманчивую картинку (байку). Не  правдивей стихов Евтушенко о том, как только что палачом отрубленная голова атамана захохотала над царём. Но,  если фантазия поэта содержит в себе понятный  и, можно сказать возвышенный,  смысл, служит яркой социальной метафорой, то вопрос о том, зачем, с какой целью,  нужно было топить девушку, пусть и иноземную,  остаётся без вразумительного ответа. Поём и верим (а то и твёрдо знаем), что так именно и было. Крутой парень на всё способен. Тем более  под хмельком. У другого поэта так сказано: «Гвозди бы делать их этих людей, не было б в мире крепче гвоздей».

       Героями множества песен, легенд и мифов являются подлинные исторические личности. Удивительного ничего в этом не наблюдается. Не в редкость также и то, что они сами и  их жизнь очень часто описываются сказочно.  Попадая в необыкновенные положения, народные герои проявляют   такие способности и совершают такие поступки, которые никак не согласуются с человеческими возможностями. И это вполне вписывается в жанровые рамки народной словесности, передаваемой из уст в уста. Это школьная азбука. Детей  ещё в «началке» на уроках чтения  учат отделять художественный вымысел от документальной действительности, чётко видеть границы между ними. А вот насколько успешно – вопрос.

      Естественно, что местные сказители и певцы вынуждены были говорить то, с чем народ в массе своей соглашался.  Потому  фольклорные произведения передают не саму жизнь в её подлинности, а то, как она виделась  или, скорее,  желала видеться тем, кому  эти произведения предъявлялись. Безусловное почитание «своих» в сочетании с презрением к «чужим» было само собой разумеющимся условием создания и  сохранения народных сказаний. Попробовал бы кто ходить по Руси и говорить (хоть  прямо, а хоть и метафорически),  что князь Владимир – плохой. Как и много позже  с тем же  самым - про Сталина.   В народных преданиях «свои» не могут не быть положительными сказочными героями  - честными, справедливыми, благородными красавцами («лавочкой чудес» полезных), несущими только хорошее, хотя и не лишёнными некоторых человеческих черт (ну, утопил княжну и утопил, делов-то!). А враги («чужие»), естественно, являются сплошь злодеями и уродами, один другого пуще. Легенда, в которой не выражено почитание к прошлому своего народа и его вождей, лишалась каких-либо шансов сохраниться для будущего. 

      Но легенда – легендой, сказка – сказкой. Сами по себе живущие в них  герои  могут быть хороши или плохи. Прежде всего, с художественной точки зрения и в том плане, как они созвучны нашим взглядам и чувствам. Проблемы начинаются тогда, когда сказка выдаётся за подлинность, за действительность, за правду, за настоящую историю. По-другому говоря: когда легенду превращают в документ или выдают за него. Для иллюстрации обратимся к давнишнему вопросу: «Кто спалил Москву в войне с Наполеоном?» Легче лёгкого сказать -  французы. В одной из исторических песен так пелось:

                 Разорил Москву неприятель злой, француз молодой,
                 Выкатил француз пушки медные,
                 Направлял француз пушки светлые,
                 Он стрелял – палил в матушку Москву.
                 Оттого Москва загорелася,
                 Мать сыра земля потрясалася,
                 Все Божьи церкви развалилися,
                 Все Божьи церкви развалилися
                 Златы маковки покатилися. 

Так в песне, но далеко не  так, если обращаться к документам. Да даже просто к тому, что помнится со школы. Возникают естественные вопросы. К чему французам стрелять по городу, оставленному неприятелем? Городу, в котором самим предстоит проводить значительное время, пользоваться его ресурсами, позарез необходимыми армии, оторванной от тылов? Было бы разумнее говорить о том, что наполеоновское войско грабило город, но никак не уничтожало, выбивая у себя почву из-под ног и лишаясь источников существования.  К тому же, от  тогдашних    пушек никакого пожара не могло возникнуть.     В лучшем случае ядра пробивали бы стены и то на очень близкой дистанции. Ни о каком потрясении земли и говорить не приходится. А вот, что церкви «развалилися»,  это, и вправду,  любопытно. Если уж совсем по-честному, то безбожникам-французам («вольтерьянцам») до церквей вообще  никакого дела не было.  

      Обратимся теперь к легендам. Роду фольклора, который у  русских  чаще всего именуется  былиной.  Не без намёка  на то, что всё описанное в былине происходило на самом деле, является сплошной былью.  Первостепенной  известностью из русских легенд пользуется «Слово о полку Игореве». Хотя легендою этот памятник древнерусской литературы   редко называют,   чтобы  не умалить (не подорвать) его документальный авторитет.  Отчасти «Слово», безусловно,  может рассматриваться в качестве документа.  Но лишь отчасти. Многие исторические детали в нём не поддаются ни научному, ни даже разумному объяснению. Ничего толком о военных событиях на Руси в XII веке из Слова не узнать. Чтобы понять написанное, требуются многочисленные объяснения и комментарии, объём которых в посвящённых Слову трудах  сегодня многократно превышает объём  самого произведения. Превышает настолько, что  даже не сравнишь с Талмудом по отношению к Торе. Одних научных диссертаций на тему Слова написана тьма тьмущая.

      Ни в коей мере не оспаривая   художественных и нравственных достоинств Слова, как  и его  безусловной патриотической направленности, мы, вместе с этим, не можем рассматривать данный текст в качестве неоспоримого документа той эпохи, когда процесс феодального дробления Руси достиг своей наивысшей точки.  Современный поэт высказался в том плане, что вообще «отчую историю не соберёшь, не склеишь». Наверное, в этих словах есть значительная доля правды.  Но и частные случаи нам оказываются не по зубам.    Тем более тогда, когда мы заведомо художественную выдумку, архаично сконструированную,   держим в уме за реальный исторический факт, за сохранённую в первозданности картину жизни.  Да ещё стараемся в качестве многовековой национальной традиции  приспособить к планам на будущее: «Вот ведь как было когда-то хорошо и славно!»     

       Примечательно, что  загадочный автор «Слова» (Боян) и сам  не исключает для себя возможности искажения действительности при составлении повестей.  Признаётся, что прежде, когда «хотел кому песнь воспеть, растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками».  Мягко говоря, привирал. И  если такое допускалось им и раньше, то почему  в случае со «Словом» всё должно вдруг  резко поменяться? Более того, оговорка, сделанная  или самим Бояном, или его редакторами, выглядит как-то настораживающе.   Да и подчёркнутая  анонимность  автора отнюдь не добавляет нам уверенности в том, чтобы всё, вышедшее из-под его пера,  считать за правду. Если вспомнить  грека Гомера, грузина Шота Руставели,  не скрывавших  своих  имён, эта деталь работает не в пользу русского повествователя. Появляется лишний довод уподобить «Слово» обычным языческим басням древних народов. По-своему примечательных, но никак не заставляющих нас считать их правдивыми документами тех или иных эпох.

       Конечно, полное  уподобление «Слова» всем древним сказаниям Руси было бы если не нанесением оскорбления этому уникальному  художественному произведению, то уж точно  его несомненным умалением. Но художественность и документальность отнюдь не синонимичные понятия. Художественные произведения совсем не обязательно должны быть документальными. Скорее уж – наоборот.  В свою очередь,  документальным свидетельствам  художественность приносит вред. И когда мы утверждаем, что вера, знание и поэзия, слившись  воедино,   родили синкретическое (смешанное) произведение, то это вовсе не обязывает нас рассматривать его в качестве доподлинного описания истории. И Библия (как некая систематизация древнееврейских мифов), при таком взгляде,  – не исключение. Лишь для архаичных социальных групп, к которым, безусловно, относятся традиционные верующие, в мифе заключается вся полнота жизни. Верующий воспринимает миф без рефлексии и выбора в качестве единственно верного источника информации. В крайнем случае,  речь может идти о метафорическом осмыслении тех или иных библейских высказываний.

     Согласно церковному пониманию, Библия – книга абсолютно достоверная и на все времена, на все страны и народы с их культурными различиями. Всё в ней – объективная быль. Одна лишь сущая историческая правда и больше ничего. Другой правды – внебиблейской - нет и быть не может.    Эта книга важнее букваря и  не только может, но и должна верующими рассматриваться и учитываться не иначе как сборник неопровержимых документальных материалов по всему объёму природной и человеческой истории в прошедшем, настоящем и будущем временах.  Отрицание Библии как книги, отражающей всю полноту физической и социальной реальности, равносильно отказу от веры. Нет Библии – нет и никакого христианства: ни православного, ни католического, ни какого-либо ещё. Во многих христианских конфессиях вводится даже запрет на чтение паствой какой-либо литературы, кроме Библии. Дескать, зачем зря тратить время и силы на чтение чего бы то ни было, если в одной книге содержится исчерпывающая информация, необходимая для осведомлённости каждого индивида?  

       По словам святого праведного Иоанна Кронштадтского, «всё Священное Писание боговдохновенно есть, как говорит Апостол, значит – истинно, и в нём нет вымышленных лиц, басней и сказок, хотя есть притча, а не собственное сказание, где всякий видит, что речь идёт приточная. Всё Слово Божие есть единая истина, целостная, нераздельная, и если ты признаёшь за ложь одно какое-нибудь сказание, изречение, слово, ты погрешишь против истины всего Священного Писания, а первоначальная истина его есть Сам Бог».  Но  Александр Мень, тоже представитель русского православия,  признавал за истину далеко не всё написанное  как в Ветхом, так и Новом Заветах и  говорил, что для выяснения исторической основы Библии требуется её «отделение» от фантастического элемента.  И вот тут-то возникают серьёзнейшие проблемы, поскольку убирая из веры фантастику, даже частично и выборочно, мы уничтожаем её базу (вынимаем «краеугольный камень»).

       Вера, признающая фантастикой   хотя бы какую-то часть религиозного учения,  теряет свою полноценность и в конечном итоге исчезает из сознания.  Фантастическое и сверхъестественное  – первое (главнейшее)  условие веры, никак  для документа не годящееся.   И то, что хорошо для веры, для документа может иметь отрицательное значение. Миф и документ различно отражают действительность.   Документ обязан обладать доказательными признаками, в то время как мифы лишены такой обязательности и допускают безграничный вымысел.

        Документ теряет свою чисто документальную значимость, если в нём обнаруживается хотя бы частичное несоответствие с действительностью. Церковь вынуждена это учитывать и потому проявляет во многих случаях осторожную тактику при оперировании  артефактами, которые могли бы, с одной стороны, способствовать утверждению веры, но также представляют определённый риск  разрушительного воздействия на неё. Пример – «Туринская плащаница».  Как бы ни заманчиво было взять её в качестве прямого свидетельства для доказательного подтверждения  главной евангельской истории, Католическая церковь, всё же, не дерзает официально признать   эту  вещь за подлинник.  Слишком уж она уязвима в плане обнаружения у неё несоответствий с историей. В неё можно безоглядно верить и ограниченно поклоняться, но она, как вещественное  создание, всегда доступна проверке (исследованию). А это громадный риск для сохранения твёрдой  веры. Евангельская вера в своей классической конструкции  может «плащаницу» не переварить, отторгнуть как инородное тело. Сразу же возникает элементарный вопрос: «Почему Бог так долго её таил и ничего о ней не говорил, почему и сегодня настойчиво не настаивает на всеобщем её признании?». На любой аргумент в пользу того или иного верования в конце концов находится более весомый контраргумент. Потому глубоко верующие избегают таких ситуаций, где их вера подвергается научному осмыслению.

        На доказательство подлинности  какого-то предмета   со стороны пытливых умов могут обнаружиться  доказательства его  подделки. Существование предмета позволяет провести  исследование на установление его возраста.   А вот установить возраст сказанного слова совсем не просто.   Потому с ним возможны различные манипуляции.   Попробуй проверить, кто и когда написал ту или иную часть Библии?  Такая же картина возникает и с легендами. Записано в святцах – значит верно. Да если и не верно, всё равно верь. Это сейчас, как широко считается, все писатели и журналисты – вруны. О древнерусских же  сказителях (летописцах)  - другая молва утвердилась.  Всё исходящее от них принято считать за святую правду. А если скажешь нечто другое – получишь упрёк в искажении  действительности, в очернительстве отечественной истории.  И то, что летописец и бытописатель целиком и полностью зависели от церковных работодателей,  в расчёт не берётся.            

       Безусловно, народная словесность является  одним из важнейших источников изучения истории и культуры того или иного этноса. Но если словесный фольклор вступает в серьёзные противоречия с тем, что говорят нам археологические памятники, если он не стыкуется в некое единство и  одна его часть оспаривает (отрицает)  другую, то его нельзя принимать  в качестве текста, передающего точно то или иное историческое событие.  И уж если в фольклорных текстах изобилуют описания мистики и  чудес,   то можно с точностью сказать лишь одно, что они были присущи  национальному сознанию  данного народа в определённые исторические периоды. А вот если этот народ продолжает воспринимать  фантазии, содержащиеся в его фольклоре, дословно  или почти дословно за документальность, то это свидетельствует о том, что  массовое сознание этого народа склонно цепко держаться смысловых доминант исторического прошлого, построенных на мистических, мифологических представлениях  о мироздании и грядущих судьбах человечества.  В этом случае приходится констатировать, что   народ реально испытывает кризисные состояния и   обрекает себя на отстающие роли в общечеловеческом прогрессе.   

    Бытует мнение, что писатели должны прислушиваться к народному мнению,  что, только отражая взгляды, чувства и мысли  народа,  они могут создавать поистине значимые  произведения. Такого рода рассуждения сопутствовали деятельности всех художественных работников  в советское время. Но существовал в государстве ещё один важный и обязательный критерий в оценке создаваемых ими произведений. Заключался он в необходимости правдивой передачи жизни, в том числе и жизни исторической.  И эти два требования вступали в противоречие друг с другом, по сути внедряли противоположные критерии оценки литературного произведения. Будешь выполнять один – нарушишь другой. С трудностями их преодоления столкнулся ещё Николай Михайлович Карамзин, натура чувствительная, художественная,  родоначальник  сентиментализма в русской литературе.  Но перейдя от чисто художественного творчества к научной передаче российской истории, он вынужден был поставить крест на лирическом (субъективном) отношении к описываемым событиям.

        Конечно, историк Карамзин в основу своего многотомного научного труда положил древние источники, русские летописи, какие-то другие сохранившиеся свидетельства. Его сочинение представляет огромную ценность: в нём обобщены знания о жизни русского народа, которыми обладала отечественная наука в начале XIX столетия. Но надо иметь в виду, что труд Карамзина не является бездумным повторением содержания фольклорных и летописных материалов. Это научный труд, призванный передать историю «государства Российского» в её подлинности. Хотя о подлинности можно говорить тоже довольно-таки относительно. Карамзин знал, чего ждут от его труда цари русские и  народ русский. Уж, конечно, не подтверждений того, что славяне жили набегами и грабежами, нагоняя повсеместный ужас. Нужно было писать о делах славных.  Да он и сам как историк не был свободен от общенародных ожиданий, будучи плотью и кровью этого народа.  Тем не менее, Карамзин чётко понимал разницу между фольклором и церковными писаниями с одной стороны, и документами – с другой. И его позиция, безусловно, склонялась к документам, а не к красивым художественным выдумкам, служившим «определениями реальности», а на самом деле очень далёкими от той реальности, которая выявляется  с помощью науки.

      Но документ надо, если не обнаружить вещественно,  то хотя бы воспроизвести на основе логики и имеющихся доказанных и принятых наукой знаний. Можно, конечно, безоговорочно поверить в потоп, описанный в Ветхом Завете, подкрепив эту веру заявлением о том, что Бог открыл неведомые науке источники вод («источники великой бездны и окна небесные»). Но научная история так не работает. Если же потоп брать за гипотезу, то тогда  надо указать понятно и ясно эти самые источники, продемонстрировать свидетельства этого события. Но это уже будет отступлением от веры, требующей безоговорочного принятия за правду того, что написано в Библии. Тем не менее, верующие люди из числа тех, кто пытается соединить веру с наукой, предпринимали неоднократные попытки обнаружить на склонах находящейся в Турции горы Арарат Ноев ковчег, или какие-то обломки от него.   В результате такого пристального внимания  к мифическому потопу удалось неожиданно установить, что библейский Арарат не имеет никакого отношения к топониму «Арарат», закреплённому в современной географии. Получается так, что сначала нужно установить местоположение того самого Арарата, где корабль Божьего праведника с семьёй и всякой «тварью по паре» коснулся твёрдой почвы, после чего вода на планете  стала куда-то исчезать так же неожиданно, как и возникла.  И только доказав достоверность событийного факта, или по крайней мере его физическую возможность, мы можем рассчитывать на обнаружение его вещественных подтверждений.  Что ж мы будем искать следы какого-то мифического сражения Георгия Победоносца со Змеем, если  сам Змей невесть что собой представляет. А если не было ни природного, ни рукотворного Змея, то с кем же тогда смертно бился один из самых почитаемых и, надо думать, реально существовавших святых, изображённых на московском гербе? И если никакого потопа не было, как не было и Змея искусителя Евы, то и конца света не будет. Этой логики вынуждены придерживаться даже здравомыслящие священнослужители. Александр Мень, отвечая на вопрос корреспондента «Московского комсомольца» о том, был ли всемирный потоп и следует ли ожидать нового конца света, сказал: «Второй вопрос актуальней… Что касается первого  - признаться честно, концепция заманчивая. Она увлекает нас романтическими картинами погибшей цивилизации. Но должен вас огорчить. Серьёзных данных о том, что была цивилизация, погибшая при потопе, - нет. Жалко, правда?»

       Многие символы имеют мифологическое происхождение. Это как данность.  Но при этом не берётся в расчёт, что  символ – это не документ, смысл его не всегда ясен.  Какая уж за ним правда стоит – не скажешь. На каком основании  надо  подводить этот символ под документ? Никто сегодня не оспаривает того, что победа над фашистами в Отечественной войне достигнута во многом за счёт беспримерного массового героизма советского народа. Проявлен он был и в решающих боях за Москву.   Подвиги солдат естественным образом служили созданию многочисленных легенд. И далеко не все из них документально правдивы, что, в конце концов, подтвердилось историей о двадцати восьми панфиловцах. Возник жестокий спор между теми, кто хотел бы эту легенду продолжать видеть  чистой (документальной)  правдой, и теми, кто обнаружил её фабрикацию. По сути же дела, предмет спора отсутствует. Есть фактический народный подвиг,  и есть выдуманные легенды об этом подвиге.  И дело десятое, что одним из творцов этой легенды был «сильный сего мира» человек, во многом заинтересованный в проявлениях народной жертвенности. Главное заключается в том, чтобы, признавая легенды и документы, чтя и то и другое с присущими им особенностями,  мы понимали бы и знали разницу между ними. Как понимаем и знаем, что боец Василий Тёркин – это одновременно и художественная выдумка великого русского поэта и обобщённый образ советского солдата, вынесшего войну на своих плечах и одержавшего в ней победу. И только глупому человеку заблагорассудится бросить упрёк Александру Твардовскому в том, что его поэма – сплошная выдумка. Но есть немало  примеров, когда построенные на откровенной лжи легенды внедряются в народное сознание. И как тут не вспомнить телевизионную  фабрикацию о распятии мифическими жидо-бандеровцами столь же мифического русского мальчика? Логика простая: если существуют  жидо-бандеровцы, то   за ними должны водиться изуверства. А если нет изуверств, то нет никаких изуверов. Так поддерживается древнее легендарное мышление,  и  легенда в угоду государственной политике  осваивает новейшие информационные системы. Чары   легенд, напичканных различными чудесами,  развеять очень трудно. Под их волшебным влиянием находится и нынешняя государственная журналистика, приучившаяся вместо информации о текущих событиях выдавать на потребу власти русские народные сказки.   

      Если верить народной молве, то  журналистика («четвёртая власть») стала врать (фантазировать) лишь в последнее время, что русские (российские, советские) журналисты всегда отличались чистотой помыслов и правдивым отображением действительности. И это тоже один из очень распространённых мифов. Чтобы его развенчать, достаточно обратиться к истории журнализма в России, посмотреть, как и кем он зачинался, какие традиции развивал и чему препятствовал.    

       Надо иметь в виду, что, когда мы допускаем игры с историей, то и история начинает играть с нами. Если мы сказку принимаем за реальную жизнь, то и история начинает разговаривать с нами языком сказок и сладких грёз, вводя нас в некий самообман. Летописи и легенды как раз во многом представляют собой тот идеализированный вымысел, который воспринимается основной массой населения как документальная подлинность. Кто-то скажет, что легенды надо дифференцировать, что не всякая из них лжёт, как говорится, напропалую. С этим можно было бы не спорить, если бы государство не содействовало созданию  легенд, песен и мифов, служащих временным интересам государства, а фактически его элите и правящей верхушке. В этих случаях создаётся такая мифология, которая передаёт не действительность, а исполняет пропагандистские функции.  Создание  такого рода мифов имеет в России давнюю историю и в первую очередь следует отметить их связь с отечественной журналистикой. Учреждая в 1702 году первую русскую газету «Ведомости», Пётр I обращал внимание на то, что главной целью периодического издания должна стать не столько информация, сколько пропаганда. С первого же номера основной темой «Ведомостей» стали события внутренней и внешней политики России. В газете отсутствовали аналитические публикации, а были лишь материалы, подобранные таким образом, чтобы вызвать в гражданах гордость за государство и царя. Пётр собственноручно редактировал отдельные номера, а иногда даже сам выступал в качестве корреспондента. Царю очень хотелось, чтобы его газету читало как можно больше людей. Но тогда это было трудно сделать ввиду ужасающей безграмотности населения. Сегодня это положение изменилось. И не только с ликвидацией безграмотности, но и с созданием новейших систем доведения царствующих в государстве точек зрения до основной массы населения.

       Екатерина II, будучи умной и по-европейски  образованной женщиной, в отличие от своих предшественников по трону, понимала роль общественного мнения в государстве и старалась по мере сил согласовывать с ним свои поступки. Однако, наблюдая за европейской прессой, Екатерина осознала, что печать, построенная на принципах подлинной свободы слова и правды, вредит абсолютной монаршей власти и нуждается в жёстком контроле со стороны государства.  С тех пор так и пошло.  Принципы – принципами, а власть терять не хочется. Многие правители начинали свою политическую деятельность с провозглашения демократических лозунгов, но, обретя власть, скоро забывали о них и во имя сохранения этой власти  шли на все тяжкие, в том числе и  на подмену действительности мифами, в которых прошлое (а по большому счёту история) описывалось так, как это было выгодно установившемуся политическому режиму. Существовавшая веками в России власть государственной машины  над описаниями отечественной истории убивала в них правду и порождала  множество мифов, чудовищно далёких от реальности. Их наличие  не являлось бы бедой, когда бы они существовали сами по себе и не  служили препятствиями для научного изучения и освещения нашей прошлой  жизни. Надо, спору нет, помнить свои родные песни знать отечественные легенды, сказания. Но не менее важно не смешивать их с подлинной историей. Сказка – сказкой, а реальность – реальностью.         

Владимир Рослов      

Последние публикации на сопряженные темы