Когда общество находится на историческом подъеме, оно приобретает высокие, гуманные идеалы и идет к ним. В периоды отступления назад (а они ему нужны, ибо, как гласит французская поговорка, если хочешь дальше прыгнуть, перед прыжком подальше отступи), происходит противоположное: утрачиваются доселе чтившиеся идеалы, в качестве положительной альтернативы им навязывается фактическая бездуховность. Если духовность определять как приверженность высоким идеалам, то, выражаясь иначе, в периоды социальных кризисов она, соответственно, деградирует.

С этой точки зрения первое двадцатилетие кончающегося века, по существу, очень похоже последнее. Тогда, как и сейчас, самые совестливые художники эпохи не могли не молчать, остро переживая тотальное наступление бездуховности. В России начала ХХ века набатом гремели голоса таких титанов гуманистической художественной мысли, как Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, М.А.Горький и др., в Европе выступали в защиту духовности братья Манн, Р.Роллан, А.Барбюс, Г.Гессе. В числе их был также и выдающийся австрийский поэт-мыслитель Р.М.Рильке (1875-1926).

Произведения его, возможно, не для самого широкого читателя. Они требуют серьезной работы ума и сердца, а главное - совести. Написаны не для развлечения праздной толпы, а для того, чтоб взбудоражить совесть и заставить задуматься о том, что же такое с нами, в действительности, происходит, и о том, как дальше жить.

Поэтому, видимо, в Советском Союзе первый сборник Рильке в русском переводе вышел в свет лишь в 1971 г. Должны были пройти десятилетия для того, чтобы стало ясно, что творчество этого очень даже непростого художника остро необходимо для нас. Зато в девяностые годы вышло уже несколько его стихотворных сборников, причем, по первому поверхностному впечатлению, в основном почти исключительно религиозного содержания. Рильке оказался, таким образом, исторически справедливо востребованным, хотя и в конъюнктурно урезанном объеме.

Издатели, по всей видимости, намеревались таким образом поспешествовать так называемому религиозному возрождению, дать ему дополнительный сильный импульс. Но они явно просчитались.

М.Цветаева писала:

"Войны, бойни, развороченное мясо розни - и Рильке... Рильке нашему времени так же необходим, как священник на поле битвы: чтобы... о просвещении еще живых и о прощении павших - молиться".

Придется поспорить с поэтессой. Нет нужды молиться о прощении павших, которые, как известно, сраму не имут. И лучше, безусловно, просвещать, чем молиться о просвещении. С такой точки зрения присутствие священника на поле битвы просто лишне.

Иное дело - поэт-мыслитель, поэт-гуманист, каковым являлся Р.М.Рильке. Он учит мудрости, красоте и добру, дает силы выстаивать в тяжелых жизненных передрягах. Кроме того, учит видеть чудеса в реальной жизни - не мистические, религиозные, а подлинные, наполненные глубоким философским содержанием, чудеса:

Из книги вылетели пугливо маленькие мотыльки;
они умрут сегодня к вечеру и вовсе не узнают,
что не пришла весна.

(Хайку. Пер. мой. - В.С.).

Р.М.Рильке относится к богам без трепетного пиетета, как к чудаковатым персонажам детских сказок:

Боги невинны, как школьники, ждут они поощрений.
Милая, нужно и нам себя в похвалах расточать.
Мы неимущи. Мы легкой рукой прикасаемся к шее
несорванного цветка. В Ком-Омбо на берегах Нила
я это видел. При отречении так жертвуют короли.
Словно ангелы знаками метят двери спасенных,
так же касаемся мы всего, что нам кажется нежным.
О, как мы отрешены, как растерянны вечно, Марина,
в побуждениях лучших. Оставляем помету и все.

(Элегия. Пер. В.Куприянова).

Но со священным трепетом он относится к Слову:

Я так боюсь человеческих слов,
в них кажется все настолько простым:
вот это дом, а вот это дым,
таков исток, и конец таков.
Мне страшен опустошенный слог,
где выше смысла гласных игра.
Не диво людям любая гора,
превыше бога - порог и прок.
И я молю, не творите бед,
Вещают вещи мудрым в ответ.
Но тронет их пустой пересуд -
вещи замкнут уста и умрут.

(Пер. В.Куприянова).

По Рильке, если бог и существует, то его занятия не имеют почти никакого отношения к промыслам людей:

У них у всех уста устали,
и души досветла ясны.
И лишь случайные печали
порою им смущают сны.
Они как будто не у дела,
и божий населяя сад,
они, как мерные пробелы,
в его мелодии звучат.
Но стоит крыльям их раскрыться,
разбудит ветер все края,
как бог перелистнуть стремится
рукою скульптора страницу
неясной книги бытия.

(Ангелы. Пер. В.Куприянова).

Если бог занимается глобальными проблема мироздания, то, по всей видимости, не вникает в мелкие проблемы мелких людей. Если ж наоборот, разбирается в моральности мыслей и поведения каждого отдельного человека, то тоже, судя по всему, манкирует космогоническую деятельность. Так или иначе, но так как книга бытия темна, в реальной жизни можно обходиться вовсе без упований на бога и его промысел.

Лирический герой Рильке слаб, растерян, зачастую одинок. Он не без оснований страшится жестокого и несправедливого мира, но в то же время величественен и едва ли не всемогущ:

Блуждал я долго мглой мировой,
ни для кого незрим,
теперь этот маленький дом твой
тесен крылам моим.
И здесь для тебя лишь тень я,
так взоры твои чисты,
и я - в листве духовение,
но дерево - это ты.
Из ангелов каждый так боязлив,
быть первым никто не привык,
и не был еще никогда призыв
смутен так и велик.
Скоро свершится тому суждено,
к чему ты в мечтах идешь.
Радуйся, зреет в тебе зерно,
ты готова, ты ждешь,
ты - это врата, и раскрыться им,
и я эту весть несу.
Слух твой сладок устам моим,
теперь, как эхо, неповторим
мой голос в твоем лесу.
Я верю, в тебе претворение в плоть
тысяча первой мечты.
Взглядом меня ослеплял господь,
Но дерево - это ты.

(Благовещение. Слова ангела. Пер. В.Куприянова).

Поэт поет гимны величию человека, выступающему вовсе никаким не рабом божьим. По Рильке выходит, что у бога, якобы существующего в ином мире, совсем иные печали и заботы, чем у людей. Божий и человеческий миры существуют поэтому самостоятельно и независимо друг от друга, и в человеческом мире, получается, человек - сам себе всемогущий бог, если ему угодно самого себя посчитать богом:

То, что мы побеждаем, это - малость.
Нас малыми становит сам успех.
Согнуться вечность не хотят и небывалость
под гнетом достижений наших тех.

(Пер. мой. - В.С.).

Лирический герой Рильке остается, как бог, один на один перед вечностью и бесконечностью, принимая на себя всю ответственность за целое мироздание. Высокий, гамбургский, счет, но на меньшее австрийский поэт не идет. Вместе с тем он несказанно зачарован каждой текущей минутой:

Что за слово: времяпровожденье!
Удержать бы времени поток!
Вам не страшно: в чем итог мгновенья,
в чем конечный бытия итог?
Замедляет день свой ход у края,
За которым вечер настает:
Все течет к покою, замирая,
Все к равнинам клонится с высот -
Горы спят, и звезды верховодят;
Но и в них - мерцание минут.
Лишь в ночной душе моей находит
Все непреходящее приют.

(Пер. В. Куприянова).

В стихотворении "Сошествие Христа в ад" Рильке выводит поэта в образе Иисуса Христа:

Отстрадав, наконец, суть его покинула страшное
тело мучений. Одно. Наверху.
И тьма испугалась сама себя
и напустилась на бледных
летучих мышей, - и доныне трепещет
в их порхании страх столкнуться
с холодной мукой. Сумрачный ветер
дрожал перед трупом; и в сильных
бессонных бестиях ночи томилась тревога.

Его отпущенный дух надеялся в новом ландшафте остановиться в покое. Ведь страстных его мук
было довольно. Массивным
ему казалось ночное окружение вещей,
словно пространство печали окутывало его.
Но земля разверзлась, и заголосила бездна.
Он, великомученик, услышал ада
восходящие вопли, страсть осознания
завершения боли: и страшней своего, уже бывшего (бесконечного), их неизбывное страдание подавляло.
И он ринулся, дух, всей тяжестью своего
изнурения вниз: как тот, кто торопится,
он шел под чужими взглядами шатких теней,
взгляд устремил на Адама, беглый,
ниже спустился, шатаясь, теряясь, исчез в расколах
диких глубин. И вдруг (выше, выше) через пучину вскипающих криков по бесконечным ступеням
своего терпенья он вышел наружу: на башне
без перил, он, владелец всех болей, стоял,
не дыша. И молчал.

(Пер. В.Куприянова).

Бог кончает потрясенным молчанием неведения. Поэт-гуманист отважно начинает со Слова. Не может не говорить, потому что:

Мы только голос. Кем воспета даль,
где сердца всех вещей единый звон?
Его удар внутри нас разделен
на ровный пульс. Безмерная печаль
и радость сердца велики для нас,
и мы от них бежим, и каждый час
мы - только голос.
Лишь внезапный миг -
в нас сердца звон негаданно возник,
и мы - весь крик.
И лишь тогда мы - суть, судьба и лик.

(Пер. В.Куприянова).

Еще, иначе:

Богатым, везучим удобно молчать,
кому есть дело до их удач.
А нищету ни к чему скрывать,
твердить приходится: я незряч,
или: я скоро стану незрячим,
или: мир укрыт от меня моим плачем,
или: ребенку так нужен врач,
или: скрутила меня судьба...
И на поддержку надежда слаба.
Все мимо проходят, и не оттого ли
они запевают, как птицы в неволе.
Их напев бывает неплох.
Но люди все так же чудаковаты,
их больше трогают в хоре кастраты.
Тогда к несчастным нисходит бог,
силясь понять, в чем они виноваты.

(Пер. В.Куприянова).

Страдающим нет толку от божьего понимания их проблем, так как бог ничего им не говорит, да и сказать не может. А поэт морально обязан говорить. Поэтому он выше бога. Слово в устах стихотворца - могущественнейший инструмент изменения действительности, ее гуманизации. А поэт поэтому - активный борец за гуманизм. Иначе он попросту вовсе не художник, а жалкий ремесленник. Цветаева в корне неверно оценила гражданскую позицию Рильке. Аналогия со священником на поле битвы в данном случае решительно не годится. Наоборот, австрийский поэт отнюдь не отстраняется от мира сего с его душераздирающими страстями, но постоянно пытается вникнуть поглубже в самую суть проблем, занять по отношению к ним четкую гражданскую позицию и объявить ее целому миру. Она, таким образом, диаметрально отличается от позиции духовника, снимающего с людей всякую ответственность за происходящее и отписывающего ее, в конечном счете, на неисповедимый промысел божий и/или на якобы врожденную греховность.

20.12.2000. В.Сачков