Жизнь Василия Фивейского 
Леонид Андреев.

Три месяца отдыхала их душа; и снова  вернулась  в  их  дом  потерянная
надежда и радость. Всею силою пережитых страданий поверила попадья  в  новую
жизнь, совсем новую и совсем особенную, какой нет и не может быть  у  других
людей. Она смутно чувствовала то, что происходит в сердце ее  мужа,  но  она
видела его особенную бодрость, спокойную и ровную, как пламя  свечи;  видела
особенный блеск его глаз, какого не было раньше, и верила  в  его  силу.  О.
Василий пытался иногда говорить с нею о том, куда  они  уедут  и  как  будут
жить, - но она не хотела его слушать: точные и определенные слова отпугивали
ее широкую и бесформенную мечту и как-то странно и страшно сближали  будущее
с мучительным прошлым. Одного только она хотела: чтоб это  было  далеко,  за
пределами знакомого ей и по-прежнему страшного мира. Как и раньше, случались
запои, но  проходили  быстро,  и  она  не  боялась  их:  верила,  что  скоро
перестанет пить совсем. "Там будет другое,  там  не  нужно  будет  пить",  -
думала она, озаренная светом неопределенной и прекрасной мечты.
     Когда наступило лето, она снова начала на целые дни  уходить  в  лес  и
поле, возвращалась в сумерки и поджидала у калитки, когда приедет с сенокоса
о. Василий. Неслышно и медленно  нарастала  тьма  короткой  летней  ночи;  и
казалось, что никогда не придет ночь и не погасит дня; и только взглянув  на
смутные очертания рук, лежавших на коленях, она чувствовала, что есть что-то
между нею и ее руками, и это - ночь с своей прозрачною и таинственною мглою.
И уже  беспокоиться  она  начинала,  когда  приезжал  о.  Василий,  высокий,
сильный, веселый, окруженный резким и приятным запахом травы и поля. Лицо  у
него было темное от ночи, а глаза ласково светились, и в  сдержанном  голосе
словно  таилась  необъятная  ширь   полей   и   запахов   трав   и   радость
продолжительной работы.
     - Хорошо на земле, - говорил он и сдержанно смеялся загадочным и темным
смехом, как будто насмехался он над кем-то или над самим собою.
     - Ну, ну, Вася. Конечно, хорошо! - говорила попадья убедительно, и  они
шли ужинать.
     После простора полей о. Василию казалось тесно в маленькой комнате;  он
стеснялся своих длинных рук и ног и так неуклюже и смешно  двигал  ими,  что
попадья весело шутила:
     - Вот бы заставить  тебя  написать  проповедь.  Ты  сейчас  и  пера  не
удержишь, - говорила она.
     И они смеялись.
     Но когда о. Василий  оставался  один,  лицо  его  делалось  серьезно  и
строго: наедине с мыслями своими не смел он шутить и смеяться. И  глаза  его
смотрели сурово и с гордым ожиданием, ибо чувствовал он, что  и  в  эти  дни
покоя и надежды над жизнью его тяготеет все тот  же  жестокий  и  загадочный
рок.
     Двадцать седьмого июля, вечером, о. Василий с работником возил  с  поля
снопы.
     Тень от ближнего леса стала косая и длинная, и по всему  полю  отовсюду
шли такие же длинные и косые тени, когда  со  стороны  Знаменского  принесся
жидкий и еле слышный звон, странный своею неурочностью.  О.  Василий  быстро
обернулся: там, где темнела среди ветел крыша его домика,  неподвижно  стоял
густой  клуб  черного  смолистого  дыма,  и  под  ним   извивалось,   словно
придавленное, багровое, без свету, пламя. Пока  побросали  снопы  с  телеги,
пока прискакали в село, уже темнело и пожар кончился: догорали,  как  свечи,
черные обугленные столбы, смутно белела кафлями  обнаженная  печь,  и  низко
стлался белый дым, похожий на пар. Он окутывал ноги тушивших мужиков,  и  на
фоне догорающей зари они словно висели в воздухе плоскими смутными тенями.
     Вся улица была запружена народом;  мужики  толкались  в  свежей  грязи,
образовавшейся от  пролитой  воды,  возбужденно  и  громко  разговаривали  и
внимательно присматривались  друг  к  другу,  точно  не  узнавали  сразу  ни
знакомых лиц, ни голосов. С поля пригнали стадо, и  оно  тревожно  металось.
Коровы  мычали,  овцы  неподвижно  глядели  стеклянными  выпуклыми  глазами,
растерянно терлись между ног и шарахались в сторону от беспричинного испуга,
дробно попыливая копытцами. За ними гонялись бабы, и по всему селу  слышался
однообразный призыв: кыть-кыть-кыть. И от этих темных фигур с  темными,  как
будто бронзовыми лицами, от этого  однообразного  и  странного  призыва,  от
людей и животных, слившихся в одном стихийном чувстве страха - веяло  чем-то
дикарским, первобытным.
     День был  безветренный,  и  сгорел  один,  только  поповский  дом.  Как
рассказывали, пожар  начался  в  комнате,  где  отдыхала  пьяная  попадья  -
вероятно, от зароненного огня с папиросы или от небрежно  брошенной  спички.
Весь народ был в поле;  и  успели  спасти  только  перепуганного  идиота  да
кое-какие вещи, а сама попадья сильно обгорела, и ее  вытащили  чуть  живою,
без памяти. Когда рассказывали это прискакавшему о. Василию, ожидали от него
взрыва горя  и  слез,  и  были  удивлены:  вытянув  шею  вперед,  он  слушал
сосредоточенно и внимательно, с напряженно сомкнутыми губами; и был  у  него
такой вид, точно он уже знал то, что ему  рассказывают,  и  только  проверял
рассказ. Как будто  в  этот  короткий  сумасшедший  час,  пока  он,  стоя  с
разметавшимися волосами и прикованным к огненному  столбу  взглядом,  бешено
скакал на подпрыгивающей телеге, он догадался обо  всем:  и  о  том,  отчего
должен был произойти пожар, и о том, что все имущество и попадья должны были
погибнуть, а идиот и Настя уцелеть.
     Мгновение он стоял молча с опущенными глазами и, вскинув назад  голову,
решительно и прямо направился через толпу к дому дьякона,  где  нашла  приют
умиравшая попадья.
     - Где она? - спросил он громко у молчавших людей. И молча ему  указали.
Он подошел, низко наклонился к бесформенной, глухо  стонущей  массе,  увидел
сплошной белый пузырь, страшно заменивший собой знакомое и дорогое лицо, и в
ужасе отшатнулся и закрыл лицо руками.
     Попадья глухо заволновалась; вероятно, она пришла в себя,  и  ей  нужно
было что-то сказать, но вместо слов из горла  ее  выходил  глухо  отрывистый
хрип. О. Василий отнял  руки  от  лица:  на  нем  не  было  слез,  оно  было
вдохновенно и строго, как лицо пророка. И когда он  заговорил,  раздельно  и
громко, как говорят с глухими, в голосе его звучала непоколебимая и страшная
вера. В ней не было  человеческого,  дрожащего  и  в  силе  своей;  так  мог
говорить только тот, кто испытывал неизъяснимую и ужасную близость бога.
     - Во имя божие, - слышишь ли ты меня?  -  воскликнул  он.  -  Я  здесь,
Настя. Я здесь, около тебя. И дети здесь. Вот Василий. Вот Настя.
     По неподвижному и страшному лицу попадьи нельзя было понять: слышит она
что-нибудь или нет. И, еще повысив голос, о. Василий продолжал, обращаясь  к
бесформенной, обгоревшей массе:
     - Прости меня, Настя. Безвинно погубил я тебя. Погубил. Прости,  единая
любовь моя. И благослови детей в сердце  своем.  Вот  они:  вот  Настя,  вот
Василий. Благослови. И отыди с миром. Не страшись смерти. Бог простил  тебя.
Бог любит тебя. Он даст тебе покой. Отыди с миром. Там увидишь Васю. Отыди с
миром.
     Разошлись все, тоскуя и плача, и  унесли  заснувшего  идиота.  Один  о.
Василий остался с умирающей - на всю короткую летнюю ночь, в приход  которой
не верила попадья. Он стал на колени  и,  положив  голову  возле  умирающей,
обоняя легкий и страшный запах горелого мяса, заплакал  тихими  и  обильными
слезами нестерпимой жалости. Он плакал о ней, молодой и красивой,  доверчиво
ждущей радостей и ласк; о ней, потерявшей сына; о ней,  безумной  и  жалкой,
объятой страхом, гонимой призраками; он плакал о ней, которая  ждала  его  в
летние сумерки, покорная и светлая. Это ее тело, необласканное, нежное  тело
пожирал огонь, и она так пахнет. Что она - кричала, билась, звала мужа?
     О. Василий дико оглянулся помутившимися глазами и встал.  Тихо  было  -
так тихо, как бывает только в присутствии смерти. Он посмотрел на жену:  она
была неподвижна той особенной неподвижностью трупа, когда все складки  одежд
и покрывал кажутся изваянными из холодного камня, когда блекнут  на  одеждах
яркие цвета жизни и точно заменяются бледными искусственными красками.
     Умерла попадья.
     В  открытое  окно  дышала  теплая  и  мягкая  ночь,  и  где-то  далеко,
подчеркивая тишину комнаты, гармонично  стрекотали  кузнечики.  Около  лампы
бесшумно метались налетевшие в окно ночные бабочки, падали и  снова  кривыми
болезненными движениями устремлялись к огню, то пропадая во тьме, то  белея,
как хлопья кружащегося снега. Умерла попадья.
     - Нет! Нет! - заговорил поп громко и испуганно. - Нет! Нет! Я верю.  Ты
прав. Я верю.
     Он пал на колени, потом приник лицом к  залитому  полу,  среди  клочков
грязной ваты и перевязок - точно жаждал он превратиться в прах и смешаться с
прахом. И с восторгом беспредельной униженности, изгоняя из речи своей самое
слово "я", сказал:
     - Верую!
     И снова молился, без слов, без мыслей, молитвою всего своего  смертного
тела, в огне и смерти познавшего неизъяснимую  близость  бога.  Самую  жизнь
свою перестал он чувствовать - как будто порвалась  извечная  связь  тела  и
духа, и, свободный от всего земного, свободный от самого себя, поднялся  дух
на неведомые  и  таинственные  высоты.  Ужасы  сомнений  и  пытующей  мысли,
страстный гнев  и  смелые  крики  возмущенной  гордости  человека  все  было
повергнуто во прах вместе с  поверженным  телом;  и  один  дух,  разорвавший
тесные оковы своего "я", жил таинственной жизнью созерцания.

     Когда о. Василий поднялся, уже светло было, и солнечный луч, длинный  и
красный, ярким пятном лежал на окаменевших одеждах покойницы. И это  удивило
его, так  как  последнее,  что  он  помнил,  было  темное  окно  и  бабочки,
метавшиеся вокруг  огня.  Несколько  обожженных  бабочек  темными  комочками
лежало около лампы, все еще горевшей почти  невидимым  желтым  светом;  одна
сере, мохнатая, с большой уродливой головой, была еще жива, но не имела  сил
улететь и беспомощно ползала по стеклу. Вероятно, ей было больно, она искала
теперь ночи и тьмы, но отовсюду лился на  нее  беспощадный  свет  и  обжигал
маленькое, уродливое, рожденное для мрака тело.  С  отчаянием  она  начинала
трепетать короткими, опаленными крылышками, но не могла подняться на  воздух
и снова угловатыми и кривыми движениями, припадая на  один  бок,  ползала  и
искала.
     О. Василий загасил  лампу,  выбросил  в  окно  трепетавшую  бабочку  и,
бодрый,  как  после  крепкого  сна,  полный  ощущением   силы,   новизны   и
необыкновенного спокойствия, отправился в дьяконский сад. Там он долго ходил
по прямой дорожке, заложив руки назад, задевая головой низкие ветви яблонь и
черешни, ходил и думал. Солнце начало пригревать его голову сквозь  просветы
дерев и на повороте огненным потоком вливалось в глаза  и  слепило;  падали,
тихо стукая, подъеденные червем яблоки, и под черешнями, в  сухой  и  рыхлой
земле, копалась и кудахтала наседка с дюжиной пушистых желтых цыплят, - а он
не замечал ни солнца, ни стука яблок и думал. И чудны были его мысли - яркие
в чистые они были, как воздух ясного утра, и какие-то  новые:  таких  мыслей
никогда еще не пробегало в его голове,  омраченной  скорбными  и  тягостными
думами. Он думал, что там, где видел он хаос и злую бессмыслицу, там могучею
рукою  был  начертан  верный  и  прямой  путь.   Через   горнило   бедствий,
насильственно отторгая его от дома, от семьи, от суетных забот о жизни, вела
его могучая рука к великому подвигу, к великой жертве.  Всю  жизнь  его  бог
обратил в пустыню, но  лишь  для  того,  чтобы  не  блуждал  он  по  старым,
изъезженным дорогам, по кривым и обманчивым путям, как блуждают  люди,  а  в
безбрежном и свободном просторе ее искал нового и  смелого  пути.  Вчерашний
столб дыма и огня разве он не был тем огненным столбом, что указывал  евреям
дорогу в бездорожной пустыне? Он думал: "Боже, хватит ли слабых сил моих?" -
но ответом был пламень. озарявший его душу, как новое солнце.
     Он избран.
     На неведомый подвиг и неведомую жертву избран  он,  Василий  Фивейский,
тот, что святотатственно и безумно жаловался  на  судьбу  свою.  Он  избран.
Пусть под ногами его  разверзнется  земля  и  ад  взглянет  на  него  своими
красными, лукавыми очами, он не поверит самому аду. Он избран.  И  разве  не
тверда земля под его ногою?
     О. Василий остановился  и  топнул  ногой.  Обеспокоенно  закудахтала  и
насторожилась испуганная курица, сзывая цыплят. Один из  них  был  далеко  и
быстро побежал на  зов,  но  по  дороге  его  схватили  и  подняли  большие,
костлявые и горячие  руки.  Улыбаясь,  о.  Василий  подышал  на  желтенького
цыпленка горячим и влажным дыханием, мягко сложил руки, как гнездо,  бережно
прижал к груди и снова заходил по длинной дорожке.
     - Какой подвиг? Я не знаю? Но разве смею  я  знать?  Вот  знал  я  про.
судьбу мою, жестокой называл ее - н знание мое было ложь. Вот думал я родить
сына - и чудовище, без образа, без смысла, вошло в  мой  дом.  Вот  думал  я
умножить имущество и покинуть дом - а  он  раньше  меня  покинул,  сожженный
огнем небесным. И это - мое знание. А она  -  безмерно  несчастная  женщина,
оскорбленная в самом чреве своем, исплакавшая все слезы, ужаснувшаяся  всеми
ужасами? Вот ждала она новой жизни на земле, и была бы скорбной эта жизнь, -
а теперь лежит она там, мертвая, и душа ее  смеется  сейчас  и  знание  свое
называет ложью. Он знает. Он дал мне  много:  он  дал  мне  видеть  жизнь  и
испытать страдание и острием моего горя проникнуть в страдание людей; он дал
мне почувствовать их великое ожидание и любовь к ним дал. Разве они не ждут,
и разве я не люблю? Милые братья! Пожалел нас господь, настал  для  нас  час
милости божией!
     Он поцеловал пушистую головку цыпленка и продолжал:
     - Мой путь. Но разве думает о пути стрела, посланная сильной рукой? Она
летит и пробивает цель - покорная воле пославшего. Мне дано видеть, мне дано
любить и что выйдет из этого видения, из этой любви, то и будет  его  святая
воля - мой подвиг, моя жертва.
     Пригретый теплой рукой цыпленок заволок глаза а заснул, -  и  улыбнулся
поп.
     - Вот - стиснуть только руку, и он умрет. А он лежит в моих  руках,  на
моей груди и спит доверчиво. И разве я не в руке его? И смею я не  верить  в
божию  милость,  когда  этот  верит  в  мою  человеческую  благость,  в  мое
человеческое сердце.
     Он  тихо  засмеялся,  открыв  черные,  гнилые  зубы,  и   на   суровом,
недоступном лице его улыбка разбежалась  в  тысячах  светлых  морщинок,  как
будто солнечный луч заиграл на темной  и  глубокой  воде.  И  ушли  большие,
важные мысли, испуганные человеческою радостью, и долго была только радость,
только смех, свет солнечный и нежно-пушистый, заснувший цыпленок.
     Но  вот  сгладились  морщинки,  лицо  сделалось  строго  и   важно,   и
вдохновенно засверкали глаза. Самое большое, самое  важное  предстало  перед
ним,  и  называлось  оно  чудо.  Туда  не  смела  заглянуть  его   все   еще
человеческая, слишком человеческая мысль. Там была  граница  мысли.  Там,  в
бездомных солнечных глубинах, неясно обрисовывался новый мир, и  он  уже  не
был землею. Мир  любви,  мир  божественной  справедливости,  мир  светлых  и
безбоязненных лиц, не опозоренных морщинами страданий, голода, болезней. Как
огромный  чудовищный  брильянт,  сверкал  этот  мир  в  бездонных  солнечных
глубинах, и больно и страшно было взглянуть на него человеческим глазам.  И,
покорно склонив голову, о. Василий промолвил:
     - Да будет святая воля твоя.
     В саду показались люди: дьякон, его жена и многие другие. Они  издалека
увидели попа и, дружелюбно кивая  головами,  поспешно  направились  к  нему,
подошли  ближе,  замедлили  шаги  -  и  остановились   в   оцепенении,   как
останавливаются перед огнем, перед бушующей водою, перед спокойно-загадочным
взглядом познавшего.
     - Что вы так смотрите на меня? - удивленно спросил о. Василий.
     Но они не двигались и  смотрели.  Перед  ними  стоял  высокий  человек,
совсем незнакомый, совсем чужой, и чем-то  могуче-спокойным  отдалял  их  от
себя. Был он темен и страшен, как тень  из  другого  мира,  а  по  лицу  его
разбегалась в светлых морщинках искристая улыбка, как будто солнце играло на
черной и глубокой воде. И в костлявых больших руках  он  держал  пухленького
желтого цыпленка.
     - Что вы так смотрите на меня? - повторил он, улыбаясь.  -  Разве  я  -
чудо?

Видимо  для  всех  о.  Василий  Фивейский  поспешно  сбрасывал  с  себя
последнее, связывавшее его с прошлым и суетными  заботами  о  жизни.  Быстро
списавшись с сестрою своею, жившей в городе, он отослал к ней Настю;  и  дня
одного не промедлил он с отправлением дочери, боясь, что укрепится в  сердце
его родительская любовь и многое отнимет у людей. Настя уехала без радости и
горя; она была довольна, что мать умерла, и жалела только, что  не  пришлось
сгореть идиоту. Уже сидя в  повозке,  в  старомодном  платье,  перешитом  из
материного, в криво  надетой  детской  шляпке,  больше  похожая  на  странно
наряженную  некрасивую  девушку,  чем  на  подростка,   -   она   равнодушно
поглядывала на суетившегося  дьякона  своими  волчьими  глазами  и  говорила
отцовским сухим голосом:
     - Да бросьте, отец дьякон. Хорошо мне сидеть, и  так  доеду.  Прощайте,
папаша.
     - Прощай, Настенька. Учись, смотри не ленись.
     Телега дернулась, встряхнув Настю, но уже  в  следующее  мгновение  она
снова стала прямою, как палка, и не покачивалась  в  стороны  на  колеях,  а
только подпрыгивала. Дьякон вынул платок,  чтобы  помахать  отъезжавшей,  но
Настя не обернулась; и, покачав укоризненно головой, дьякон с долгим вздохом
высморкался в платок и положил  обратно  в  карман.  Так  уехала  она,  чтоб
никогда больше не вернуться в Знаменское.
     - А вы бы, отец Василий, и сынка бы отправили. А  то  ведь  трудно  вам
будет с одной кухаркой. Глупая она у вас баба и глухая к тому же,  -  сказал
дьякон, когда уже пыль улеглась за скрывшейся телегой.
     О. Василий задумчиво посмотрел на него.
     - Чтобы я людям свой грех подкинул? Нет, дьякон. Мой грех - со мною ему
и быть надлежит. Как-нибудь проживем, старый да малый, -так, отче?
     Он улыбнулся ласково и приятно, с безобидной насмешливостью над чем-то,
что знает он один, и похлопал дьякона по толстому плечу.
     Пользование своею землею о. Василий передал причту, выговорив  себе  на
содержание небольшую сумму, "вдовью", как он ее называл.
     - А может, и этого брать не стану, - загадочно промолвил  он,  улыбаясь
приятно, с безобидною насмешкою над тем, что знает он один.
     И еще одно дело совершил он: определил пухнувшего от голода Мосягина  в
работники к Ивану Порфирычу. Последний сперва прогнал явившегося  к  нему  с
просьбой Мосягина, но, поговорив с попом, не  только  принял  мужика,  но  и
самому о. Василию прислал тесу  на  постройку  дома.  А  жене  своей,  вечно
молчаливой и вечно беременной женщине, сказал:
     - Помни мое слово: наделает делов этот поп.
     - Каких делов? - равнодушно спросила жена.
     - А таких. Только как по тому случаю, что мое дело сторона, я и  молчу.
А то бы... - Он неопределенно посмотрел  в  окно,  на  дорогу  в  губернский
город.
     И неизвестно откуда - с загадочных ли слов  старосты,  или  из  другого
источника - по селу, а потом и дальше пошли  смутные  и  тревожные  слухи  о
знаменском попе. Как дымная гарь от далекого лесного пожара, они надвигались
медленно и глухо, и никто не замечал их прихода, и, только взглянув друг  на
друга и на потускневшее солнце, люди  понимали,  что  пришло  что-то  новое,
необычное и тревожное.

     К половине октября был отстроен новый дом, но совсем отделать и покрыть
крышею успели только половину; другая  половина  без  стропил  и  наката,  с
пустыми незарамленными окнами, прицеплялась к  жилой  части,  как  скелет  к
живому человеку, и по ночам казалась покинутою и страшною. Новой  обстановки
о. Василий заводить не стал: среди голых бревенчатых  стен,  на  которых  не
успели еще затвердеть янтарные капельки  смолы,  во  всех  четырех  комнатах
стояли две  некрашеные  табуретки,  стол  да  постели.  Глухая,  бестолковая
кухарка печи топила плохо, в комнатах всегда пахло  дымом,  и  часто  болела
голова от угара, сизым облаком ползавшего по грязному, исслеженному полу.  И
холодно было. В  сильные  морозы  стекла  изнутри  покрывались  белым  слоем
пушистого инея, и в доме царил  холодный  белый  полусвет;  на  подоконниках
намерзли с начала зимы огромные куски  льда,  и  от  них  по  полу  тянулись
водяные потоки. Даже неприхотливые мужики, приходившие к  попу  за  требами,
смущенно и виновато косились на убожество поповского жилья, а дьякон сердито
назвал его "мерзостью запустения".
     Когда о. Василий впервые вступил в новый дом, он долго и радостно ходил
по пустым и холодным, как амбар, комнатам и весело сказал идиоту:
     - Важно заживем мы с тобою, Василий!
     Идиот облизнул губы  длинным,  как  у  животного,  языком  и  загугукал
прыгающими, однообразными и громкими звуками:
     - Гу-гу! Гу-гу!
     Ему было весело, и он смеялся. Но  уже  скоро  он  почувствовал  холод,
одиночество и скуку заброшенного жилища, сердился, кричал, бил себя по щекам
и пробовал сползти на пол, но падал и больно ушибался. Временами он впадал в
состояние тяжелого оцепенения, похожего на странную кошмарную  задумчивость.
Подперев голову тонкими, длинными пальцами, слегка высунув кончик языка,  он
неподвижно смотрел  перед  собою  из-под  узеньких  звериных  век.  И  тогда
чудилось, что он вовсе не идиот, что он думает что-то особенное, не  похожее
на мысли всех людей; и  что  он  знает  что-то  тоже  особенное,  простое  и
загадочное,  чего  не  знает  никто  из  них.  И  думалось,  глядя  на   его
приплюснутый нос с широкими вывернутыми ноздрями, на его срезанный  затылок,
животной линией переходивший прямо в спину, что, если бы дать ему крепкие  и
быстрые ноги, он убежал бы в лес и зажил бы там таинственной лесной  жизнью,
полной игр, жестокости и темной лесной мудрости.
     И бок о бок с ним, вечно вдвоем, вечно наедине, то оглушаемый его злым,
бесстыдным криком, то преследуемый окаменевшим загадочным взглядом, зажил о.
Василий столь же таинственною жизнью духа, отрекшегося от плоти.  Он  чистым
хотел быть для великого подвига и еще неведомой великой жертвы - и все дни и
ночи его стали одною непрерывною молитвою, одним безглагольным излиянием. Со
смерти попадьи он наложил на себя  строгий  пост:  не  пил  чаю,  не  вкушал
мясного и рыбного и в дни постные, в среду и пятницу, питался одним  хлебом,
размоченным в воде. И с непонятною суровостью, похожей на  месть,  такой  же
строгий пост возложил он на идиота, и тот мучился,  как  голодное  животное:
кричал, царапался и  даже  плакал  скупыми  собачьими  слезами,  но  не  мог
добиться ни  одного  лишнего  куска.  Людей  поп  видел  мало  и  только  по
необходимости, старательно сокращая время пребывания с ними, и все  часы,  с
короткими перерывами для отдыха и сна, посвящал коленопреклоненной  молитве.
А когда уставал, - садился и читал  Евангелие,  Деяния  святых  апостолов  и
жития святых. Обычно церковная  служба  отправлялась  только  по  праздникам
теперь он ежедневно совершал раннюю литургию. Престарелый  дьякон  отказался
служить с ним, и помогал ему псаломщик, грязный  и  одинокий  старик,  давно
когда-то лишенный дьяконского сана за пьянство.
     Еще затемно,  дрожа  от  утреннего  холода,  о.  Василий  пробирался  в
церковь. Идти было недалеко, а времени уходило много: часто за ночь наносило
сугробы снега, ноги утопали и расползались в сухой искристой массе, и каждый
шаг стоил десяти. В церкви как следует не топили и холод стоял лютый  -  тот
особенный, пронизывающий холод, какой свойствен нежилым зданиям  зимою;  при
дыхании шел сильный пар, и до металлических вещей больно  было  дотронуться.
Собственно для попа псаломщик, он же и сторож, растапливал одну печку,  и  у
открытой дверцы ее, присев на корточки, о.  Василий  отогревал  руки:  иначе
крест не держался в негнущихся, залубеневших  пальцах.  Тут,  в  эти  десять
минут, он шутил  со  стариком  относительно  холода  и  цыганского  пота,  и
псаломщик угрюмо и снисходительно слушал его; от постоянного пьянства  и  от
холода нос у псаломщика был багрово-синий, а щетинистый подбородок,  который
начал он брить после разжалования, равномерно двигался, точно при жевании.
     Потом о. Василий облачался в старую ризу, на которой, в местах  золотой
вышивки, торчали обтертые нитки; в кадило бросалась  крупинка  ладана,  и  в
полутьме, смутно различая друг друга, но двигаясь  уверенно,  как  слепые  в
знакомом  месте,  они  начинали  служить.  Два  восковых  огарка  -  один  у
псаломщика, другой на амвоне у образа Спасителя -  только  сгущали  тьму;  и
острое пламя их медленно колыхалось  в  стороны,  подчиняясь  движению  двух
неторопливых людей.
     Служили долго, служили медленно и крепко;  и  каждое  слово  дрожало  и
расплывалось в очертаниях  своих,  подхватываемое  холодным  эхом  пустынной
церкви. И было только эхо, и тьма, и двое служащих богу людей; и  постепенно
разгоралось что-то в груди старого пьяного  псаломщика.  Подставив  ухо,  он
бережно  ловил  каждое  слово  попа  и  задолго  начинал   двигать   колючим
подбородком; и уходила куда-то одинокая и грязная старость,  и  уходила  вся
неудачная, тоскливая жизнь, - а то, что являлось на смену, было  необычно  и
радостно до слез. Часто на возглас псаломщика из алтаря долго  не  слышалось
ответа; наступала долгая и  строгая  тишина,  и  неподвижно  желтели  острые
язычки свеч; потом издалека приносился голос, налитый слезами и радостью.  И
снова уверенно  двигались  в  полутьме  две  неторопливых  фигуры,  и  пламя
колыхалось, подчиняясь их неспешным, размеренным движениям.
     Когда служба кончалась, уже светло становилось, и о. Василий говорил:
     - Смотри, Никон, как потеплело-то.
     А изо рта его шел пар. Морщины  на  щеках  Никона  розовели;  строго  и
пытливо он взглядывал на попа и недоверчиво спрашивал:
     - А завтра - будем? А то, может, нельзя?
     - Как же, Никон, будем, будем.
     Почтительно он провожал попа до дверей и шел к  себе  в  сторожку.  Там
визгом и лаем его встречал десяток собак, взрослых и щенков; окруженный ими,
как детьми, он кормил их и ласкал, а сам  думал  о  попе.  Думал  о  попе  и
удивлялся. Думал о попе - и улыбался, не разжимая  рта  и  отворачиваясь  от
собак, чтобы и они не видели его улыбки. И все думал, думал - до самой ночи.
А наутро ждал - не обманет ли поп и не сдастся ли перед тьмою и морозом.  Но
поп приходил, продрогнувший, но веселый, и снова  от  устья  печки  в  самую
глубину темной церкви уходила багрово-красная  полоса,  и  по  ней  тянулась
черная тающая тень.
     Вначале, прослышав о странностях попа, многие нарочно приходили,  чтобы
посмотреть на него, и удивлялись. Иные из смотревших находили его  безумным,
иные умилялись и плакали, но были такие, и их было много, в  сердце  которых
вырастала  острая  и  непреодолимая  тревога.  Ибо  в  прямом,  безбоязненно
открытом и светлом взоре попа они  уловили  мерцание  тайны,  глубочайшей  и
сокровеннейшей, полной необъяснимых угроз  и  зловещих  обещаний.  Но  скоро
любопытные отстали, и церковь долго оставалась пустою в темные  предутренние
часы, и никто не нарушал покоя двух молящихся людей. Но прошло еще время - и
на возгласы попа  стали  приходить  из  темноты  церкви  робкие,  сдержанные
вздохи; чьи-то колени глухо стучали о каменный  пол;  чьи-то  уста  шептали;
чьи-то руки ставили цельную маленькую свечу, и среди двух огарков  она  была
как молоденькая стройная березка среди порубленного леса.
     И стала крепнуть тревожная,  глухая  и  безликая  молва.  Она  вползала
всюду, где только были люди, и оставляла после себя что-то, какой-то  осадок
страха, надежды и ожидания. Говорили мало,  говорили  неопределенно,  больше
качали головами и вздыхали, но уже в соседней губернии, за  сотню  верст  от
Знаменского, кто-то серый и молчаливый вдруг громко заговорил о "новой вере"
и опять скрылся в молчании. А молва все двигалась - как ветер, как тучи, как
дымная гарь далекого лесного пожара.
     Позже всего дошли слухи до города - словно  больно  и  трудно  им  было
продираться сквозь каменные стены по шумным  и  людным  улицам.  И  какие-то
голые, ободранные, как воры, пришли они - говорили, что  кто-то  себя  сжег,
что открылась новая изуверская секта. В Знаменское приехали люди в мундирах,
ничего не нашли, а дома и бесстрастные лица ничего им не сказали,  -  и  они
уехали обратно, позвякивая колокольцами.
     А слухи, после этого посещения, стали еще упорнее и злее,  -  и  каждое
утро совершал служения о. Василий Фивейский.

Все долгие зимние вечера о. Василий проводил вдвоем с  идиотом,  как  в
одну скорлупу заключенный вместе с  ним  в  белую  клетку  сосновых  стен  и
потолка.
     От прошлого он сохранил любовь к яркому свету - и  на  столе,  нагревая
комнату, белым огнем пылала большая  лампа  с  ^пузатым  стеклом.  Замерзшие
окна, запушенные инеем, светлели под огнем и искрились,  были  непроницаемы,
как стены, и отделяли людей от серой ночи. Безграничным кольцом она облегала
дом, давила на него сверху, искала отверстия, куда бы пропустить свой  серый
коготь, и не находила. Она бесновалась у дверей, мертвыми  руками  ощупывала
стены, дышала холодом, с гневом поднимала мириады сухих, злобных снежинок  и
бросала их с размаху в стекла, -  а  потом,  бесноватая,  отбегала  в  поле,
кувыркалась,  пела  и  плашмя  бросалась  на  снег,  крестообразно   обнимая
закоченевшую землю. Потом поднималась, садилась на корточки и долго  и  тихо
смотрела на освещенные окна, поскрипывая зубами. И снова с визгом  бросалась
на дом, выла в трубе голодным воем ненасытимой злобы и тоски и обманывала: у
нее не было детей, она сожрала их и схоронила в поле, в поле...
     - Метель, - говорил о. Василий, прислушиваясь, и снова опускал глаза на
книгу.
     Она нашла. Огонь большой лампы проточил  кружок  в  пушистой  броне,  и
заблестело мокрое стекло, и снаружи она прильнула к  нему  серым  бесцветным
глазом.  Их  двое,  двое,  двое...  Ободранные  голые  стены  с   блестящими
капельками янтарной смолы, сияющая пустота воздуха н люди. Их двое.
     Склонив маленький и тесный череп, идиот  клеил  из  картона  коробочки:
мазал клеем, держа кисть за кончик длинной ручки, и резал бумагу,  и  каждый
лязг ножниц  отчетливо  и  громко  разносился  по  пустому  дому.  Коробочки
выходили плохие, кривобокие, грязные, с торчащей и  отклеивающейся  бумагой,
но он не знал этого и продолжал  работать.  Изредка  он  поднимал  голову  и
неподвижным  взглядом  из-под  узких  звериных  век  смотрел  в   освещенное
пространство комнаты. Там толклись, метались и  кружились  звуки.  Шуршание,
шорох, треск, протяжный вздох. Они вились над  ним,  паутиной  пробегали  по
лицу и входили в голову - шуршание, шорох и протяжные, длительные вздохи.  А
человек против него был неподвижен и молчал.
     - Бах! - стреляло высыхающее дерево, и, вздрогнув, о.  Василий  отрывал
глаза от белых страниц. И тогда видел он и голые стены, и запущенные окна, и
серый глаз ночи, и идиота, застывшего с ножницами в руках. Мелькало все, как
видение - и снова перед опущенными глазами  развертывался  непостижимый  мир
чудесного, мир любви, мир кроткой жалости и прекрасной жертвы.
     - Па-па, - бормотал идиот недавно узнанное слово и исподлобья сердито и
тревожно смотрел на отца.
     Но человек не слышал и молчал, и вдохновенным было светлое лицо его. Он
грезил дивными грезами светлого, как солнце, безумия; он верил -  верою  тех
мучеников, что всходили  на  костер,  как  на  радостное  ложе,  и  умирали,
славословя. И любил он - могучей, несдержанной любовью властелина, того, кто
повелевает над жизнью  и  смертью  и  не  знает  мук  трагического  бессилия
человеческой любви. Радость, радость, радость!
     - Па-па! Па-па! - еще раз пробормотал идиот, но  не  получил  ответа  и
снова взялся за ножницы. Но скоро бросил их -  и,  уставившись  неподвижными
глазами, оттопырив большие уши, терпеливо ловил бегающие  звуки.  Шипение  и
шорох, визг и свист. И хохот. Она играла. Она садилась на бревна  покинутого
сруба, качалась н бахалась в снег, и тихо кралась в угол, и рыла там  могилу
для чужих, для чужих. И пела: для чужих, для чужих. И с радостью  взметывала
вверх и раскидывала широкие серые крылья, высматривая; камнем падала вниз и,
кружась, проносилась в темные окна заиндевевшего сруба, с визгом и  свистом.
За снежинками гонялась она, - и, бледные от страха, вытянувшись вперед,  они
молчаливо бежали.
     - Па-па! - громко кричал идиот. - Па-па!
     Человек слышит и поднимает голову - с длинными исседа-черными волосами,
как метель и ночь обволакивающими лицо. На минуту  перед  ним  встают  голые
стены, и злобно-испуганное лицо идиота,  и  визг  разыгравшейся  вьюги  -  и
наполняют душу его мучительным восторгом. Свершается - свершилось!
     - Ну, что, Василий? Чего не клеишь - клей!
     - Па-па!
     - Что волнуешься? Метель? Да, да. Метель.
     О. Василий прильнул к стеклу - глаз в глаз с серою ночью - и смотрит. И
шепчет с ужасом.
     - Отчего он не звонит? Что, если кто-нибудь блуждает в поле?
     Она плачет:. в поле, в поле, в поле!..
     - Погоди, Василий. Я схожу к Никону. Я сейчас вернусь.
     - Па-па!
     Дверь хлопает, впуская звуки. Они жмутся у дверей, - но там нет никого.
Светло и пусто. Один за другим они крадутся к идиоту - по полу, по  потолку,
по стенам, - заглядывают в его звериные глаза, шепчутся, смеются и  начинают
играть. Все веселее, все резвее. Они  гоняются,  прыгают  и  падают;  что-то
делают в соседней темной комнате, дерутся и плачут.  Нет  никого.  Светло  и
пусто. Нет никого.
     - Во-о-м! - откуда-то сверху падает  первый  тяжелый  удар  колокола  и
разгоняет маленькие испуганные звуки. - Во-о-м!  -  падает  второй,  глухой,
вязкий и разорванный, точно захватило  ветром  широкую  пасть  колокола,  он
задохнулся и стонет.
     Убежали маленькие звуки.
     - Вот и я! - говорит о. Василий. Он весь белый и дрожит. Тугие  красные
пальцы никак не могут перевернуть белой страницы. Он дует на них, трет  одну
о другую, и снова  шуршат  тихо  страницы,  и  все  исчезает:  голые  стены,
отвратительная маска идиота и  равномерные,  глухие  звуки  колокола.  Снова
безумным восторгом горит его лицо. Радость, радость!
     - Бо-о-ом!
     Она играет с колоколом. Она ловит его гулкие, толстые  звуки,  обвивает
их шипением и свистом, рвет, разбрасывает - тяжело катит их в поле, зарывает
в снег и прислушивается, склонив голову набок. И снова бежит навстречу новым
звукам, неутомимая, злая и такая хитрая, как бес.
     - Па-па! - кричит идиот и бросает на пол звякнувшие ножницы.
     - Ну, что?.. Ну, успокойся.
     - Па-па!
     Молчание в комнате, свист и злое шипение метели и вязкие, глухие удары.
Идиот туго ворочает головой, и тоненькие, безжизненные ноги его с  согнутыми
пальцами и нежной, не знающей  земли  подошвой  слабо  шевелятся,  бессильно
порываясь к бегу. И зовет:
     - Па-па!
     - Ну хорошо. Перестань. Слушай, что я прочту тебе.
     О. Василий перевернул назад страницу и начал строгим и важным  голосом,
как в церкви:
     - "И, проходя, увидел человека, слепого от рождения..."
     Он поднял руку и, бледнея, взглянул на Васю.
     - Понимаешь! Слепого от рождения.  Никогда  не  видел  солнца,  ни  лиц
друзей и близких. Явился в жизнь - и тьма объяла его. Бедный человек! Слепой
человек!
     Голос попа звучит крепкою верою и восторгом  насытившейся  жалости.  Он
молчит и смотрит тихо, улыбающимся взглядом, точно не хочет он расстаться  с
этим бедным человеком, который был слеп от рождения, не видел лица  друга  и
не думал, как близка к нему божественная милость. Милость  -  и  жалость,  и
жалость!..
     - Бо-о-м!
     - Ну, слушай же,  сын.  "Ученики  его  спросили  у  него:  "Равви,  кто
согрешил: он или родители его,  что  родился  слепым?"  Иисус  отвечал:  "Не
согрешили ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явилось дело
божие".
     Крепчает  голос  попа  и  наполняет  всю  обнаженную   комнату   своими
раскатами. И его широкие звуки пронизывают тихое шипение, и шорох, и  свист,
и растянутый, разорванный, блуждающий гул  задохнувшегося  колокола.  Идиоту
весело от огненного голоса, от блестящих глаз, от шума, свиста  и  гула.  Он
хлопает себя по оттопыренным ушам, мычит,  и  густая  слюна  двумя  грязными
рукавами ползет по низкому подбородку.
     - Па-па! Па-па!
     - Слушай, слушай. "Мне должно делать дела пославшего меня, доколе  есть
день; приходит ночь, когда никто не может делать". - "Доколе я в  мире  -  я
свет миру". Во веки веков, во веки веков! - посылает  он  в  ночь  и  метель
страстные торжествующие крики. - Во веки веков!
     Зовет блуждающих колокол, и в бессилии плачет его  старый,  надорванный
голос. И она качается на его черных слепых звуках и  поет:  их  двое,  двое,
двое! И к дому мчится, колотится в его двери и окна  и  воет:  их  двое,  их
двое!
     И о. Василий смутно слышит ее и сурово спрашивает идиота:
     - Ты что бурчишь там?
     Но идиот молчит, и, еще раз с недоверием взглянув на него,  о.  Василий
продолжает:
     - "Я свет миру. Сказав это,  он  плюнул  на  землю,  сделал  брение  из
плюновения и помазал брением глаза слепому - и сказал ему: "Пойди  умойся  в
купальне Силоам" (что значит  посланный).  Он  пошел  и  умылся  и  вернулся
зрячим".
     - Зрячим, - Вася, зрячим! - грозно крикнул поп и, сорвавшись  с  места,
быстро заходил по комнате. Потом остановился посреди ее и возопил:
     - Верую, господи! Верую!
     И тихо стало. И громкий скачущий хохот прорвал тишину, ударил  в  спину
попа - и со страхом он обернулся.
     - Ты что? - испуганно спросил он, отступая.
     идиот смеялся. Бессмысленный зловещий смех разодрал до ушей неподвижную
огромную маску, и в широкое отверстие рта неудержимо рвался  странно-пустой,
прыгающий хохот: "Гу-гу-гу! Гу-гу-гу!"

Под Троицу, под светлый и веселый праздник весны, брали красный  песок,
чтобы посыпать дорожки. Глубокие ямы, где знаменские крестьяне уже несколько
лет добывали для себя песок, находились в верстах  в  двух  от  села,  среди
невысоких и густых вырубок березы, осины и дубка.  Еще  было  только  начало
июня месяца, а трава поднималась уже до пояса и до половины закрывала пышную
и могучую зелень разметавшихся кустов с крупными влажно-зелеными листьями. И
цветов много было в тот год, и пчела отовсюду налетала на цветы,  и  на  дно
глубокой выемки с осыпающимися и  сползающими  стенами  вливалось  ровное  и
жаркое жужжание и нежный простой аромат. И  уже  несколько  дней  все  ждало
грозы и чувствовало ее. Она  была  в  раскаленном  безветренном  воздухе,  в
безросных душных ночах; ее звала измученная скотина  и  просительно  мычала,
задирая головы. И людям было и душно и хорошо. Неподвижный  воздух  давил  и
угнетал, а  что-то  беспокойное  звало  к  движению,  к  громким  отрывочным
разговорам и беспричинному смеху.
     Работали двое: псаломщик Никон, бравший песок для  церкви,  и  работник
старосты, Семен Мосягин. Иван Порфирыч любил, чтобы песку у него было  много
и на улице перед домом, и на мощеном дворе, и Семен уже успел с утра отвезти
одну  телегу,  а  теперь  накладывал  другую,  бойко  швыряя  полные  лопаты
золотистого, красивого песку. Ему было весело от жаркого жужжанья, от запаха
и приятной работы; он задорно  поглядывал  на  мрачного  псаломщика,  лениво
ковырявшего песок щербатым скребком, и дразнил его:
     - Эх, брат, Никон Иваныч, даром наша с тобой красота пропадает!
     - Скажи другой раз, - отвечал  псаломщик  с  ленивой  и  неопределенной
угрозой, и, пока он говорил, курившаяся трубка свешивалась изо рта на  седую
щетину подбородка и постукивала.
     - Гляди, соску уронишь! - предостерег Семен.
     Никон ничего не ответил, и Семен, не обижаясь, весело продолжал копать.
За полгода жизни у Ивана Порфирыча он стал гладкий  и  круглый,  как  свежий
огурец, и легкая работа не могла взять всех его сил и  внимания;  он  быстро
долбил, подкапывал и бросал, и с ловкостью  и  быстротой  подбирающей  зерна
курицы собирал рассеянные крупинки золотистого песку,  шевеля  лопатой,  как
широким и ловким языком. Но  яма,  из  которой  еще  накануне  брали  песок,
истощилась, и Семен решительно плюнул в нее.
     - Ну, тут немного накопаешь. Разве там поковырять? -  посмотрел  он  на
низенькую полупещерку, подкопанную в непрочной стене н пестревшую красными и
зеленовато-серыми пластами, н решительно направился к ней.
     Псаломщик посмотрел на пещерку,  подумал:  "А  ведь  завалится",  -  но
ничего не сказал. Но Семен почувствовал эту мысль в  виде  смутной  тревоги,
похожей на внезапную и легкую тошноту, и остановился.
     - Как думаешь, не завалится? - спросил он, обертываясь.
     - А я почем знаю! - ответил сторож.
     В темноте овального отверстия, напоминавшего открытый рот, было  что-то
предательское, выжидающее, и Семен колебался. Но сверху, где повис над  ямою
дубовый куст и резко вычерчивал на голубом небе свой резной трепещущий лист,
пахнуло возбуждающим запахом листвы и цветов, и  хотелось  от  этого  запаха
делать что-нибудь смелое и веселое. Послюнявив ладони, Семен взял лопату,  и
когда только второй раз ткнул  ею,  -  что-то  слабо  хрустнуло,  вся  стена
беззвучно сползла вниз и  накрыла  его.  И  только  удержавшийся  на  корнях
дубовый куст слабо закачал  листьями  да  ссохшийся  круглый  комочек  песку
подкатился к самым ногам побледневшего сторожа и остановился, такой  простой
и невинный. Через два часа Семена откопали мертвым. Широко  открытый  рот  с
чистыми ровными, точно по нитке обрезанными зубами был туго набит золотистым
песком; и по всему лицу - во впадинах глаз,  среди  белых  ресниц,  в  русых
волосах и огненно-рыжей бороде желтел тот же красивый, золотистый  песок.  И
все так  же  завивались  и  плясали  рыжие  волосинки,  и  диким  глумлением
отзывалась  эта  нелепо  веселая,  залихватская   пляска   вокруг   бледного
помертвелого лица.
     С собравшимся народом прибежал сын погибшего Мосягина, Сенька.  Его  не
взяли на лошадь, и во всю дорогу он бежал сзади едущих, так что слышно  было
его тяжелое дыхание; и, пока откапывали отца, стоял неподвижно в стороне, на
куче глины, и так же неподвижны были  его  глаза,  которыми  впивался  он  в
тающую песчаную гору.
     Мертвеца положили на телегу, поверх накопанного им  золотистого  песку,
прикрыли рогожей н тихим шагом повезли в  Знаменское  по  корчеватой  лесной
дороге; позади враздробь тихо шли мужики, рассыпавшись  между  деревьями,  и
рубахи их под солнечными пятнами вспыхивали красным огнем. И когда проезжали
мимо  двухэтажного  дома  Ивана  Порфирыча,  псаломщик  предложил  поставить
покойника к нему:
     - Его работник - ему и хоронить.
     Ни в окнах, ни около дома никого не было, и лавка была заперта  висячим
железным замком. Долго стучали в высокие ворота с большими черными  шляпками
железных гвоздей, потом дергали в большой звонок, и слышно было, как  громко
и резко звонил он где-то за углом и заливались на дворе собаки, но никто  не
показывался. Наконец вышла старуха кухарка и сказала,  что  Мосягина  хозяин
велит везти домой и дает на похороны, не в зачет жалованья, десять рублей. А
пока она объяснялась с толпою, сам Иван Порфирыч, злой и испуганный, смотрел
из-за занавесок на страшную рогожу и шепотом говорил жене:
     - Запомни мои слова: ежели  поп  миллион  будет  давать  мне,  руки  не
протяну, пусть лучше отсохнет. Страшный он человек.
     И неизвестно откуда - с  загадочных  ли  слов  старосты  и  его  отказа
принять покойника, или из другого неведомого  источника  -  по  селу  быстро
заползали и всюду зашипели взъерошенные, жуткие слухи. Говорили о Семене,  о
его неожиданной и страшной смерти, а думали о попе и сами не знали, почему о
нем думают и чего от него ждут. Когда о. Василий шел на  панихиду,  бледный,
отягощенный какою-то неясной думою, но  веселый  и  улыбающийся,  перед  ним
широко расступались и долго не решались стать  на  то  место,  где  невидимо
горели следы его тяжелых больших ног. Вспомнили пожар  и  долго  говорили  о
нем; вспомнили  сгоревшую  попадью  и  сына  ее,  безногого  дурачка,  и  за
простыми, ясными словами  забегали  острые  колючки  страха.  Какая-то  баба
заплакала от большой и смутной жалости и ушла; оставшиеся долго смотрели  на
ее вздрагивающую спину и молча, не глядя друг на друга,  разошлись.  Ребята,
отражая волнение взрослых, собирались в сумерки на гумне и  на  задворках  и
рассказывали страшные  сказки  о  мертвецах,  чернея  большими  расширенными
глазами; и уже давно звал их домой знакомый и приятно-сердитый голос, а  они
не  решались  высвободить  из-под  себя  босые  ноги  и  промчаться   сквозь
прозрачную пугающую мглу. И  все  два  дня  до  похорон  непрестанно  ходили
смотреть покойника, быстро синевшего и пухнувшего от жары.
     И в обе ночи, прошедшие до похорон, земля дышала томительным  жаром,  и
безросны оставались сухие луга, уже начавшие выгорать  под  жарким  солнцем.
Небо было чисто, но темно, и редкие звезды мерцали тускло; и над всем  стоял
неумолчный сухой треск кузнечиков. Когда после первой вечерней  панихиды  о.
Василий вышел из хаты, уже темно было и огней не было  на  заснувшей  улице.
Томясь от духоты, поп снял широкополую  черную  шляпу  и  тихо  шел,  ступая
беззвучно, как по  мягкому  и  пушистому  ковру.  И  скорее  по  усилившейся
тревоге, не оставлявшей его, как и всех, нежели по слуху догадался  он,  что
сзади, в нескольких шагах кто-то следует  за  ним.  Он  оглянулся  -  кто-то
темный и высокий  шел  сзади,  видимо,  соразмеряя  свои  шаги  с  медленною
поступью попа. Поп остановился - тот, сзади, не догадываясь об этом,  сделал
несколько шагов и тоже остановился, резко подавшись назад.
     - Кто это? - спросил о. Василий.
     Человек молчал. Потом внезапно повернулся и быстро, не сдерживая  шага,
пошел назад; и уже через минуту ночная тьма бесследно поглотила его.
     На следующую ночь повторилось то же. Высокий и темный  человек  шел  за
попом до самой его калитки, и почему-то в походке и складе коренастой фигуры
попу показалось, что это Иван Порфирыч, староста.
     - Иван Порфирыч, это вы? - окликнул он.
     Но человек не  отозвался  и  отошел  назад.  А  когда  о.  Василий  уже
раздевался для сна, кто-то тихо постучал в окно; поп вышел - и возле дома не
было ни души. "Что это он  мечется,  как  злой  дух?"  -  с  неудовольствием
подумал о. Василий, становясь на долгую коленопреклоненную молитву. И в  ней
он забыл и старосту, и ночь, тревожно лежавшую над землею, и себя  самого  -
об умершем молился он, о его жене и детях, о даровании земле и людям великой
милости божией. И в бездонных солнечных глубинах неясно обрисовывался  новый
мир, и он уже не был землею.
     А пока он молился, идиот сполз с постели, шумно ворочая оживающими,  но
все еще слабыми ногами. Он стал  ползать  с  начала  весны,  и  уже  не  раз
приходилось о. Василию при возвращении находить его у порога, где неподвижно
сидел он, как собака у запертых дверей. Теперь  он  направился  к  открытому
окну и двигался  медленно,  с  усилием,  сосредоточенно  покачивая  головою.
Подполз, закинул за окно сильные цепкие руки и, приподнявшись на них, угрюмо
и жадно всматривался в темноту ночи. И слушал что-то.

     Хоронили Мосягина в понедельник, на духов день, и начался он зловещий и
странный, точно смуте среди людей отвечала тяжелая и  бесформенная  смута  в
природе. С утра сильно парило, и такая жара  стояла,  что  трава  на  глазах
почти свертывалась и блекла, как от сильного огня.  И  непрозрачное  плотное
небо низко и грозно висело над землею, и точно вся замутившаяся  синева  его
пронизана была тонкими, кроваво-красными жилками такое  оно  было  багровое,
звонкое, с металлическими отсветами и  переливами.  Огромное  солнце  пылало
жаром, и так странно было, что светит оно ярко, а ни на чем нет определенных
и спокойных теней солнечного  дня,  точно  между  солнцем  и  землею  висела
какая-то невидимая, но плотная завеса и перехватывала лучи.
     И тишина стояла немая и тяжелая, как будто задумался безысходно  кто-то
большой, опустил глаза и молчит. Срезанные под  корень  молодые  березки,  с
свернувшимися  листьями,  серыми  рядами  тянулись  по  деревне;  печаль   и
непонятная  тревога  была  в  этом  бесцельном  шествии  молоденьких   серых
деревьев, молчаливо погибавших от жажды и  огня  и  не  дававших  тени,  как
призраки. Давно  превратился  в  желтую  пыль  золотистый  песок,  усыпавший
дорожки, и вчерашняя праздничная шелуха подсолнухов удивляла глаз; о  чем-то
мирном, простом и веселом говорила она, когда так сурово,  так  больно,  так
задумчиво и грозно было все в остановившейся природе.
     Когда о. Василий облачился, в алтарь вошел Иван Порфирыч. Сквозь пот  и
красные пятна, которыми жара покрывала  его  лицо,  пугливо  смотрела  серая
землистая бледность; глаза запухли  и  горели  лихорадочным  огнем;  наскоро
причесанные,  слипшиеся  от  квасу  волосы   местами   высохли   и   торчали
растерянными кисточками, как будто несколько ночей  не  спал  этот  человек,
терзаемый нечеловеческим ужасом. Какой-то взмочаленный и растерянный был он;
забыл тонкости обхождения с людьми, не подошел к попу  за  благословением  и
даже не поздоровался.
     - Что это с вами, Иван Порфирыч? Вы  нездоровы?  участливо  спросил  о.
Василий, выправляя волосы из-под тугого ворота ризы, сам  бледный,  несмотря
на жару, и сосредоточенный.
     Староста попробовал улыбнуться.
     - Так. Собственно, не важно. Поговорить с вами хотел, батюшка.
     - Это вы вчера?..
     - Я-с. И третьего дня - тоже я. Извините. Я без всякого намерения...
     Он тяжело передохнул и, снова забыв все тонкости обхождения,  ужасаясь,
открыто, громко сказал:
     - Боюсь. Отроду ничего не боялся. А теперь боюсь. Боюсь.
     - Чего же боитесь? - удивленно спросил поп.
     Иван Порфирыч заглянул за плечо попа, как  будто  там  прятался  кто-то
молчаливый и страшный, и выдохнул:
     - Смерти.
     Молча смотрели они друг на друга.
     - Смерти. Пришла она во двор. Шальная, без  рассудку,  всех  переберет.
Всех! У меня, извините, курица и та без причины подохнуть не смеет:  прикажу
в щи зарезать, тогда и околеет.  А  это  что  же  такое?  Разве  так  можно?
Извините. А я сразу и не догадался. Извините.
     - Ты про Семена?
     - А про кого же? Про Сидора и Евстигнея? Ты вот что, - грубо  заговорил
староста, шалея от страха и злости, - ты эти дела оставь. Тут дураков  нету.
Уходи подобру-поздорову. Уходи!
     Он энергично мотнул головой по направлению к двери и добавил:
     - Живо!
     - Да что ты? С ума спятил?
     - Это еще неизвестно, кто спятил: ты или я. Ты зачем  каждое  утро  тут
выкидываешь? "Молюсь, молюсь", - прогундосил  он  по-церковному.  -  Так  не
молятся. Ты жди,  ты  терпи,  а  то:  "Я  молюсь".  Поганец  ты,  своеволец,
по-своему гнуть хочешь. Ан вот тебя и загнуло: где Семен? Говори, где Семен?
За что погубил мужика? Где Семен, говори!
     Он резко дернулся к попу - и услышал короткий и строгий приказ:
     - Пойди вон из алтаря, нечестивец!
     Пунцовый от гнева, Иван Порфирыч сверху взглянул на попа - и  застыл  с
раскрытым ртом. На него смотрели бездонно-глубокие глаза, черные и страшные,
как вода болота, и чья-то могучая жизнь билась за  ними,  и  чья-то  грозная
воля выходила оттуда, как заостренный меч. Одни глаза. Ни лица, ню  тела  не
видал Иван Порфирыч. Одни глаза - огромные, как стена, как алтарь,  зияющие,
таинственные, повелительные - глядели на него, -  и,  точно  обожженный,  он
бессознательно отмахнулся рукою и вышел,  толкнувшись  о  притолоку  толстым
плечом. И в похолодевшую спину его,  как  сквозь  каменную  стену,  все  еще
впивались черные и страшные глаза.

Входили молча, опасливо ступая ногами, и становились, где пришлось - не
на своем обычном месте, где  хотелось  и  где  привычно  стоять,  как  будто
нехорошо и неуместно было  в  этот  жуткий,  тревожный  день  придерживаться
каких-то привычек, заботиться о каких-то удобствах. Становились и  долго  не
решались повернуть голову, чтобы осмотреться.  Уже  трудно  было  дышать  от
тесноты, а сзади напирали все новые молчаливые ряды; и все  молчали,  и  все
сумрачно и тревожно ждали, и тесная близость не  давала  успокоения:  локоть
прикасался к локтю, а  казалось,  что  человек  стоит  один  в  безграничной
пустоте.
     Привлеченные странными слухами, приехали люди из дальних сел, из  чужих
приходов; они были смелее и  говорили  громко,  но  скоро  умолкали  и  они,
сердясь, удивляясь, но  бессильные,  как  и  все,  разорвать  невидимые  узы
свинцового молчания. Все высокие стрельчатые окна были открыты для  воздуха,
и в них смотрело медно-красное, угрожающее небо; оно  точно  переглядывалось
угрюмо из окна в окно и на все бросало металлические сухие отсветы. И в этом
рассеянном, тяжелом, но ярком  свете  старая  позолота  иконостаса  блистала
тускло и нерешительно, раздражая глаз хаосом и неопределенностью бликов.  За
одним окном неподвижно и сухо зеленел молодой клен, и много глаз  неотступно
глядело на его широкие, слегка обвиснувшие листья:  друзьями  казались  они,
старыми спокойными друзьями среди этого молчания,  среди  этой  сдерживаемой
сумятицей чувств, среди этих желтых дразнящих бликов.
     И над всеми обычными,  спокойными  запахами  церкви,  над  благоуханием
ладана и воска царил определенный, отвратительный и страшный  запах  тления.
Труп быстро разлагался, и к черному гробу,  обнимавшему  эту  расползающуюся
массу гниющего и воняющего тела,  больно  и  страшно  было  подойти.  Только
подойти, а там неподвижно, как самый гроб, стояли четверо: вдова покойного и
трое детей. Быть может, они слышали запах, но не верили ему; быть может, они
его не слыхали и думали и верили, что хоронят живого - как думают все  люди,
когда одного из них, такого близкого, такого  родного,  такого  неотделимого
берет неожиданная и быстрая смерть. Но  они  молчали  -  и  молчало  все,  и
медно-красное, угрожающее небо переглядывалось из окна в окно  над  головами
толпы и сеяло сухие, растерянные блики.
     Когда началась обедня, торжественно и просто, как всегда, и  махнул  на
толпу кадилом толстый и благодушный  дьякон,  вздохнулось  свободнее,  стало
веселее  и  легче.  Кое-кто  перешепнулся;  кое-кто  решительно   и   грузно
переступнул затекшими ногами;  некоторые,  кто  ближе  к  дверям,  вышли  на
паперть отдохнуть и покурить. Но, куря и спокойно разговаривая о посевах,  о
грозящей засухе, о деньгах, они внезапно спохватывались и пугались, что  без
них произойдет в церкви что-то важное и  неожиданное,  бросали  недокуренные
цигарки и ломились в  церковь,  раздирая  толпу  плечами,  как  клиньями.  И
останавливались: торжественно и просто шло  служение,  мирно  покряхтывал  и
откашливался  перед  началом  слов  старый   дьякон,   отыскивал   в   толпе
разговаривающих и грозил им толстым, коротким пальцем. Те, кто вышли  наружу
перед концом обедни, заметили, что над лесом, со стороны солнца, поднималась
дымная синеватая туча, слабо темневшая под солнечными лучами  -  и  радостно
перекрестились. Был среди них и Иван Порфирыч, бледный в как бы больной;  он
тоже перекрестился, увидев тучу, и тотчас же угрюмо опустил глаза вниз.
     В короткий  перерыв  между  обедней  и  отпеванием,  когда  о.  Василий
переоблачался в черную бархатную ризу, дьякон причмокнул губами и сказал:
     - Эх! Хорошо бы ледку, а то очень уж  смердит.  Да  где  его  возьмешь,
льду-то. По-моему, на этот случай хорошо  бы  при  церкви  иметь  запасец  -
скажите-ка старосте.
     - Смердит? - глухо спросил поп, не оборачиваясь.
     - А вы не слышите? Ну и нос же у вас. А я так просто  изнемог.  Теперь,
по летнему времени, этого запаху за неделю не выкурить. Вы послушайте:  даже
борода пахнет. Ей-богу!
     Он поднес  к  носу  кончик  седой  бороды,  понюхал  и  с  неодобрением
заключил:
     - Экий народ, право!
     Началось отпевание.  И  снова  свинцовое  молчание  придавило  толпу  и
каждого приковало  к  его  месту,  отделило  от  людей  и  отдало  в  добычу
мучительному ожиданию. Читал старый псаломщик. Он  видел  смерть  того,  кто
теперь пугал всех из черного  гроба;  ясно  помнил  он  в  невинный  кусочек
ссохшейся земли, и дубовый куст, качнувший резными  листьями,  -  в  старые,
знакомые, омертвевшие слова оживали  в  его  шамкающем  рту,  били  метко  и
больно. И о попе он думал с тревогою и печалью, ибо в эти  наступающие  часы
ужаса один он из всех бывших людей  любил  о.  Василия  стыдливою  и  нежною
любовью и близок был его великой, мятежной душе.
     - "Воистину суета всяческая, житие же сень и соние:  ибо  всуе  мятется
всяк земнородный, яко же рече писание, егда мир приобрящем,  тогда  во  гроб
вселимся, идеже вкупе царие и нищие. Тем же Христе боже преставлыпегося раба
твоего упокой, яко человеколюбец..."
     В церкви темнело - буро-синей беспокойной темнотою затмившегося дня,  и
все почувствовали ее,  но  долго  не  замечали  глазом.  И  только  те,  кто
неотступно  смотрел  на  дружеские  листья  клена,  видели,  как  позади  их
выползало что-то чугунно-серое, лохматое, взглянуло в церковь мертвыми очами
и поползло выше, к кресту.
     - "Где есть мирское пристрастие; где есть  привременных  мечтание;  где
есть злато и сребро; где есть рабов множество и  молва  -  вся  персть,  вся
пепел, вся сень..." дрожали горькие слова в старческих дрожащих устах.
     Теперь все заметили растущую темноту и обернулись к окнам. Позади клена
небо было черно, и широкие листья  перестали  зеленеть:  бледными  сделались
они, и уже не было в них, испуганных  и  оцепеневших,  ничего  дружеского  и
спокойного. На  лица  взглянули  люди,  ища  успокоения,  и  все  лица  были
серо-пепельные, все лица были бледные и чужие.  И  всю,  казалось,  темноту,
молчаливым и широким потоком вливавшуюся в окна, впитали в себя черный  гроб
и черный священник: так черен был немой гроб, так черен  был  этот  высокий,
холодный и строгий человек. Уверенно и спокойно двигался он, и чернота одежд
его казалась светом среди ослепленной позолоты, пепельносерых лиц и  высоких
окон, сеявших тьму.  Но  минутами  непонятное  колебание  и  нерешительность
овладевали им; он замедлял шаги и, вытянув шею, удивленно смотрел на  толпу,
точно неожиданным чем-то была эта  онемевшая  толпа  в  церкви,  где  привык
молиться он один; потом забывал толпу, забывал, что он служит,  и  рассеянно
шел в алтарь. Точно двоилось в нем что-то; точно ждал он слова, приказа  или
могучего, разрешающего чувства, - а оно не приходило.
     - "Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во  гробех  лежащую,  по
образу божию созданную, нашу красоту безобразну, бесславну, не имущу вида. О
чудесе! Что сие, еже о нас бысть  таинство;  како  предахомся  тлению;  како
сопрягохомся смерти; воистину бога повелением..."
     Среди сгустившейся тьмы свечи  горели  ярко,  как  в  сумерках,  и  уже
бросали на лица красноватые  отсветы,  и  многие  заметили  этот  быстрый  и
необыкновенный  переход  от  дня  к  ночи  -  когда  все  еще  был  полдень.
Почувствовал тьму и о. Василий, но не понял ее: ему странно почудилось,  что
это - раннее зимнее утро, когда один он оставался с богом, и одно великое  и
мощное чувство окрыляло его, как птицу, как стрелу,  безошибочно  летящую  к
цели. И дрогнул он, не  видя,  как  слепой,  но  прозревая.  Замедлили  свой
бешеный бег тысячи разрозненных, сцепившихся  мыслей,  тысячи  незавершенных
чувств: замедлили,  остановились,  замерли  -  мгновение  страшной  пустоты,
стремительного падения, смерти, - и всколыхнулось в груди  что-то  огромное,
неожиданно радостное, неожиданно прелестное. Еще  строго  и  веско  отбивало
первые удары на миг остановившееся сердце, а он уже знал.  Это  оно!  Оно  -
могучее,  все  разрешающее  чувство,  повелевающее  над  жизнью  и  смертью,
приказывающее горам: сойдите с места! И сходят с места старые сердитые горы.
Радость, радость! Он смотрит на гроб, на церковь, на людей и  понимает  все,
понимает тем чудным проникновением в глубину вещей, какая бывает  только  во
сне и бесследно исчезает с первыми  лучами  света.  Так  вот  оно  что!  Вот
великая разгадка! О радость, радость, радость!
     Закинув голову, подняв руки горе, как Моисей, узревший бога, он хохочет
беззвучно и грозно, короткими спадающими вздохами - видит  внизу  испуганное
лицо дьякона, предостерегающе приподнявшего палец, видит  съежившиеся  спины
людей, которые заметили его хохот и поспешно точат ходы в толпе, как  черви,
и стискивает рот с неожиданной и трогательной пугливостью ребенка.
     - Не буду! - шепчет он дьякону, а грозный  восторг  брызжет  огнем  изо
всех пор его лица. И плачет он, закрывая лицо руками.
     - Капелек бы! Капелек  бы  каких-нибудь,  отец  Василий!  -  растерянно
шепчет на ухо дьякон и  с  отчаянием  восклицает:  -  Ах,  господи,  вот  не
вовремя-то! Послушайте, отец Василий!..
     Поп отымает слегка от лица сложенные руки и искоса, за  их  прикрытием,
смотрит на дьякона  -  дьякон  вздрагивает,  на  цыпочках,  большими  шагами
отходит в сторону, налезает животом  на  решетку  и,  ощупью  найдя  дверцу,
выходит.
     - "Приидите, последнее целование дадим, братие,  умершему,  благодаряще
бога, сей бо оскуде от сродства своего, и ко гробу тщится, не к тому пекийся
о суетных и о многострастной  плоти.  Где  ныне  сроднице  же  и  друзи;  се
разлучаемся..."
     В толпе движение. Некоторые потаенно уходят, не обмениваясь ни словом с
остающимися, и уже свободнее становится в потемневшей церкви.  Только  около
черного гроба безмолвно толкутся  люди,  крестятся,  наклоняются  к  чему-то
страшному, отвратительному и с страдальческими  лицами  отходят  в  сторону.
Прощается с покойником вдова. Она уже верит, что он мертв, и запах слышит, -
но замкнуты для слез ее глаза, и нет голоса в ее гортани. И дети смотрят  на
нее - три пары молчаливых глаз.
     И тут заметили, что дьякон растерянно пробирается сквозь  толпу,  а  о.
Василий стоит на амвоне и смотрит. И те, кто увидели его  в  это  мгновение,
навсегда запечатлели в памяти своей его необыкновенный образ.  Руками  он  с
такой силою держался за решетку, что  концы  пальцев  его  побелели,  как  у
мертвого; вытянув шею вперед, всем телом перегнувшись за  решетку,  он  весь
одним огромным взглядом устремлялся к тому месту, где стояла вдова и дети. И
странно: он точно наслаждался ее безмерною мукою - так  весел,  так  ликующ,
так дерзко-радостен был его стремительный взор.
     - "Кое разлучение, о братие, кий плач, кое рыдание  в  настоящем  часе;
приидите убо, целуйте бывшего вмале с  нами,  предается  бо  гробу,  каменем
покрывается, во тьму вселяется, с мертвыми погребается и  всех  сродников  и
другов ныне разлучается. Его же..."
     - Да остановись же, безумец! - прозвучал с  амвона  стонущий  голос.  -
Разве ты не видишь, что здесь нет мертвых!
     И тут совершилось то мятежное и  великое,  чего  с  таким  ужасом,  так
загадочно ожидали все. О. Василий отбросил звякнувшую дверцу и через  толпу,
разрезая пестроту ее одежд своим черным торжественным одеянием, направился к
черному, молчаливо ждущему гробу. Остановился,  поднял  повелительно  правую
руку и торопливо сказал разлагающемуся телу:
     - Тебе говорю, встань!
     Было  смятение,  и  шум,  и  вопли,  и  крики  смертельного  испуга.  В
паническом страхе люди бросились  к  дверям  и  превратились  в  стадо:  они
цеплялись друг за друга, угрожали оскаленными зубами,  душили  и  рычали.  И
выливались в дверь так медленно, как вода из опрокинутой  бутылки.  Остались
только псаломщик, уронивший книгу, вдова с детьми и Иван Порфирыч. Последний
минуту смотрел на попа - и сорвался с  места,  и  врезался  в  хвост  толпы,
исторгнув новые крики ужаса и гнева.
     Со светлой и благостной улыбкой сожаления к их неверию и  страху,  весь
блистая  мощью  безграничной  веры,  о.  Василий   возгласил   вторично,   с
торжественной и царственной простотою:
     - Тебе говорю, встань!
     Но неподвижен был мертвец,  и  вечную  тайну  бесстрастно  хранили  его
сомкнутые уста. И тишина. Ни звука в опустевшей церкви. Но вот звонко стучат
по камню разбросанные, испуганные шаги: то уходит вдова и ее дети.  За  ними
рысцой бежит старый псаломщик, на миг оборачивается у  дверей,  всплескивает
руками - и снова тишина.
     "Так лучше будет: нехорошо ему, такому, вставать при жене и  детях",  -
быстро, вскользь думает о. Василий и говорит в третий раз, тихо и строго:
     - Семен! Тебе говорю, встань!
     Он медленно опускает руку в ждет. За окном хрустнул  кто-то  песком,  и
звук был так близок, точно в гробу раздался он.  Он  ждет.  Шаги  прозвучали
ближе, миновали окно и смолкли. И тишина, и долгий, мучительный  вздох.  Кто
вздохнул? Он наклоняется к гробу, в опухшем яйце  он  ищет  движения  жизни;
приказывает  глазами:  "Да  откройтесь  же!"  -  наклоняется  ближе,  ближе,
хватается руками за острые края гроба, почти прикасается и посинелым устам и
дышит в них дыханием жизни - и смрадным,  холодно-свирепым  дыханием  смерти
отвечает ему потревоженный труп.
     Он молча отшатывается - и на мгновение видит  и  понимает  все.  Слышит
трупный запах; понимает, что народ бежал в страхе, и в церкви только  он  да
мертвец; видит, что  за  окнами  темно,  но  не  догадывается  -  почему,  и
отворачивается. Мелькает воспоминание о чем-то ужасно  далеком,  о  каком-то
весеннем  смехе,  прозвучавшем  когда-то  и  смолкшим.  Вспоминается  вьюга.
Колокол и вьюга. И неподвижная маска идиота. Их двое, их двое, их двое...
     И снова исчезает все. Потухшие глаза  разгораются  холодным,  прыгающим
огнем, жилистое тело наполняется ощущением  силы  и  железной  крепости.  И,
спрятав глаза под  каменною  аркой  бровей,  он  говорит  спокойно-спокойно,
тихо-тихо, как будто разбудить кого-то боится:
     - Ты обмануть меня хочешь?
     И молчит, потупив глаза, точно ответа ждет. И снова говорит  тихо-тихо,
с той зловещей выразительностью бури, когда уже вся природа в ее  власти,  а
она медлит и царственно нежно покачивает в воздухе пушинку:
     - Так зачем же я верил? Так зачем же  ты  дал  мне  любовь  к  людям  и
жалость - чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою  ты  держал
меня в плену в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха!
Все одним тобою, все для тебя. Один ты! Ну, явись же - я жду!
     И в позе гордого смирения он ждет ответа - один перед  черным,  свирепо
торжествующим гробом,  один  перед  грозным  лицом  необъятной  и  величавой
тишины. Один. Неподвижными остриями вонзаются в мглу огни свечей,  и  где-то
далеко напевает, удаляясь, вьюга: их двое, их двое... Тишина.
     - Не хочешь? - спрашивает он все так же  тихо  и  смиренно  и  внезапно
кричит бешеным криком, выкатывая глаза, давая лицу ту страшную откровенность
выражения, какая свойственна умирающим и глубоко  едящим.  Кричит,  заглушая
криком грозную тишину и последний ужас умирающей человеческой души:
     - Ты должен! Отдай ему жизнь! Бери у других, а ему отдай! Я прошу.
     Обращается к молчаливо разлагающемуся телу и приказывает  с  гневом,  с
презрением:
     - Ты! Проси его! Проси!
     И кричит святотатственно, грозно:
     - Ему не нужно рая. Тут его дети. Они будут звать: отец. И  он  скажет:
сними с головы моей венец небесный, ибо там - там сором и  грязью  покрывают
головы моих детей. Он скажет! Он скажет!
     Со злобою трясет черный тяжелый гроб и кричит:
     - Да говори же ты, проклятое мясо!
     Смотрит изумленно, остро - и в немом ужасе откидывается назад,  выкинув
для защиты напряженные руки. В гробу нет Семена.  В  гробу  нет  трупа.  Там
лежит идиот. Схватившись хищными пальцами за края  гроба,  слегка  приподняв
уродливую голову, он искоса смотрит на попа прищуренными глазами - и  вокруг
вывернутых ноздрей,  вокруг  огромного  сомкнутого  рта  вьется  молчаливый,
зарождающийся смех. Молчит и смотрит и  медленно  высовывается  из  гроба  -
несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти.
     - Назад! - кричит о. Василий,  и  голова  его  становится  огромной  от
вздыбившихся волос. - Назад!
     И снова неподвижный труп. И  снова  идиот.  И  так  в  чудовищной  игре
безумно двоится гниющая масса и дышит ужасом. И в диком гневе он хрипит:
     - Напугать! Так вот же...
     Но слов  его  не  слышно.  Внезапно,  загораясь  ослепительным  светом,
раздирается до самых  ушей  неподвижная  маска,  и  хохот,  подобный  грому,
наполняет тихую церковь. Грохочет, разрывает каменные своды, бросает камни и
страшным гулом своим обнимает одинокого человека.
     О. Василий открывает ослепленные глаза, поднимает голову вверх и видит:
падает все. Медленно и тяжело клонятся и сближаются стены,  сползают  своды,
бесшумно рушится высокий купол, колышется и гнется пол в самых основах своих
разрушается и падает мир.
     И тогда с диким ревом он бежит к дверям. Но не находит их и мечется,  и
бьется о стены, об острые каменные углы - и ревет.  С  внезапно  открывшеюся
дверью он падает на пол, радостно вскакивает, и -  чьи-то  дрожащие,  цепкие
руки обнимают его и держат. Он  барахтается  и  визжит,  освободив  руку,  с
железною силою  бьет  по  голове  пытавшегося  удержать  его  псаломщика  и,
отбросив ногою тело, выскакивает наружу.
     Небо охвачено огнем. В нем клубятся и дико мечутся разорванные  тучи  и
всею гигантскою массою своею падают на потрясенную землю - в  самых  основах
своих рушится  мир.  И  оттуда,  из  огненного  клубящегося  хаоса,  несется
огромный громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья. На западе еще
светлеет голубая - полоска, и, задыхаясь, он бежит к ней. Ноги его  путаются
в длинной  каляной  ризе,  он  падает,  крутится  по  земле,  окровавленный,
страшный, и снова бежит. Улица безлюдна, как ночью - ни у домов, ни в  окнах
ни одного человека, ни одного живого существа: ни зверя, ни птицы.
     "Все умерли!" - мелькает последняя мысль. Он  выбегает  за  околицу  на
широкую торную дорогу. Над головой его черная клубящаяся туча бросает вперед
три длинные отростка, как три хищно загнутых когтя;  сзади  что-то  глухо  и
грозно рокочет - в самых основах своих рушится мир.
     Далеко впереди на телеге возвращаются из Знаменского мужик и две  бабы.
Они видят быстро бегущего черного человека, на секунду останавливаются,  но,
узнав попа, бьют лошадь и  скачут.  Телега  подпрыгивает  на  колеях,  двумя
колесами поднимается на  воздух,  но  трое  молчаливых,  согнувшихся  людей,
охваченных ужасом, отчаянно настегивают лошадь - и скачут, и скачут.

                           ----------------------

     О. Василий упал в трех верстах от села, по середине  широкой  и  торной
дороги. Упал он ничком, костлявым лицом в придорожную серую пыль,  измолотую
колесами, истолченную ногами людей и животных. И в своей  позе  сохранил  он
стремительность  бега;  бледные   мертвые   руки   тянулись   вперед,   нога
подвернулась под  тело,  другая,  в  старом  стоптанном  сапоге  с  пробитой
подошвой, длинная, прямая, жилистая, откинулась назад напряженно и  прямо  -
как будто и мертвый продолжал он бежать.