История зарождения социал-демократии в России и современность

Текущее мгновение ещё не является историей. Только свершившееся, получившее конец, по полному праву принадлежит истории. Мы можем обобщать, растягивать то, что называем моментом, до размеров целых эпох. Но чем масштабнее мы будем обобщать, тем более несовершенной и неверной в основных деталях будет наша схема. Так следует ли из этого, что мы должны отказываться от попыток правильнее определять суть давным-давно свершившихся событий? Ведь, в принципе, нельзя не излагать истории, не избегая полностью преходящих предвзятостей сегодняшнего дня - того, что я определил бы понятием дурной субъективности. Нам не дано не ошибаться. Вопрос состоит только в том, в какой мере мы допустим заблуждения в конечных выводах. Если в большей, то игра заведомо не стоит свеч, а если в меньшей, то это, на самый худой конец, обнадёживает. Поскольку человеку свойственно оценивать себя скорей комплементарно, чем с излишней самокритичностью, обычно мы отваживаемся рассуждать на темы истории, не имея о предмете даже минимально достаточного представления. И, само собой разумеется, получаем крайне удручающий результат. Но тот, кто не в состоянии не рассуждать, не думать, не может обращаться к истории как к материалу, из которого ваяется модель грядущего. Она необходима для того, чтоб напол-нять настоящее смыслом. Ведь недостаточно осмысленная жизнь гнетёт, стремится раздавить человека, обратить его в ничтожную безвольную пыль, а этому он не может, хотя бы даже в самой минимальной степени, не сопротивляться. Одни моменты прошлого принято считать ключевыми, другие, по веками складывающейся традиции, признаются второстепенными. Историографическая традиция - это компас в океане свершившихся фактов, и относиться к ней поэтому надо в высшей степени трепетно. На мой взгляд, нет ничего более разрушительного для культуры, чем так называемые исторические переоценки. Ибо потеря правильной ориентации в минувшем равносильна внесению ложного смысла в жизнь. Это особенно трагично, когда осуществляется в масштабах целых поколений, - что именно мы и переживаем сейчас.

Советская историографическая традиция рассматривала феномен появления в России в 1880-х гг. социал-демократического подполья как значительный закономерный шаг в цепи сюжетов истории освободительного движения. Ныне он обычно не получает вовсе никакой оценки, т.е., вроде бы, с одной стороны, это было, а с другой, - вовсе и не было; во всяком случае, к разряду выдающихся моментов отечественной истории не относилось. А между тем, логически рассуждая, нельзя не заключить, что данный факт определил <политическую полярность> целого последующего столетия, причём в масштабах не одной только Российской империи, а целого мира. Поэтому сегодня просто невозможно не изучать этот сюжет. Недостаточное внимание к нему чревато многими десятилетиями бесплодных блужданий в будущем.

Обыватели с кафедр университетов стремятся сегодня представить революционеров как кровожадных маньяков. Такими их не считали в свои времена и те, кто повседневно занимался непосредственно борьбой с ними, - охранники. Последние находили у некоторых подпольщиков больший или меньший фанатизм, преданность чуждых им идеям, но кровожадными маньяками не называл их никто. Это означало бы представление действительности полным абсурдом.

Ныне же повсеместно поднимаются на щит <Бесы> Ф.М.Достоевского и <Катехизис революционера> С.Г. Нечаева. Мол, смотрите на революционеров и наполняйтесь <благородным> отвращением к ним. Нельзя утверждать, что верховенщины и нечаевщины совсем не было. Ничто новое не может не обходиться без детских болезней. Вопрос только в масштабах их распространения и в том, каковы их отдалённые последствия. С этой точки зрения абсолютно нелепо представлять одним и тем же явлением нечаевскую <Народную расправу> и большевизм, совсем не говоря уже о социал-демократии 1880-х. Верховенщина была отнюдь не характерна для освободительного движения периода с конца 1860-х гг. Характерным для него было диаметрально иное.

Революционеры не появлялись на свет божий на абсолютно пустом месте, исключительно по несносности их характера или из-за личного аморализма. Прямо наоборот. Людям, не знакомым с данным сюжетом, кажется, что революционеры были дядями и тётями сравнительно почтенных лет, постоянно носившими бомбы в карманах и пускавшимися агитировать окружающих по поводу и без повода при всяком удобном случае. В действительности возраст огромного подавляющего большинства из них находился в пределах 18 - 21 года. И обычному студенту не стать революционером было во много раз труднее, чем заполучить на всю оставшуюся жизнь клеймо политически неблагонадёжного.

Почему так происходило? Потому что в очень редкой гимназии, в очень редком реальном училище и даже в духовных семинариях тех времён не существовало приятельских компаний оппозиционно настроенных учащихся. Эти компании находились под влиянием прогрессивных педагогов, пользовались нелегальными библиотеками, которые на протяжении всей второй половины не только не прекращали своего существования, а, наоборот, только пополнялись. По окончании гимназий эти компании поступали в высшие учебные заведения университетских городов, где поселялись коммунами, коллективно вступая в члены соответствующих землячеств, имевших долгую историю и давным-давно сложившиеся традиции. Значительное большинство студентов было так называемыми кухаркиными детьми, учившимися на мизерные копейки. Физически выжить, не состоя в землячествах, для них было попросту вовсе невозможно.

Землячества тех времён представляли собой прообраз студенческих профсоюзов. Они организовывали дешёвые столовые, студенческие вечеринки, концерты и балы, размножение и распространение по низким ценам курсов лекций, держали нелегальные библиотеки, кассы взаимопомощи, оказывали материальную помощь не только тем, кто в данный момент учился в данном вузе, но и тем, кого арестовывала полиция и отправляла в тюрьмы или в ссылку. Понятно, что из-за этого земляческие кружки студентов находились под строжайшим полицейским запретом, и одного только раскрытого факта принадлежности к ним было достаточно не только для исключения из университета с <волчьим билетом>, но и, при обнаружении отягчающих обстоятельств типа нахождения листовки при обыске во время ареста, для заключения в тюрьму и последующей ссылки на срок от одного года и более.

Между тем, обыски в общежитиях и в других местах коллективного поселения студентов производились очень часто, и нередко по их результатам в революционеры обращались даже вовсе не интере-совавшиеся политикой молодые люди. Если в комнате, где они с кем-то жили, находили издания <противуправительственного> содержания, забирали всех для выяснения дальнейших обстоятельств, на допросах выясняли круг знакомых, и если часть его совпадала с определённым полицией кругом участников революционного кружка, арестованному нельзя было избежать обвинительного приговора.

Сам автор <Бесов>, переживший подобный чудовищно нелепый арест и едва избежавший смертной казни, это великолепно понимал и обращал внимание читателей совсем на другое, выводя под персонажами <Бесов> не революционеров как таковых, а определённых типов личностей, которых в те времена несравнимо больше было в отнюдь не революционных кругах, позднее замечательно описанных в <Мелком бесе> Фёдора Сологуба. Это круг вечно существовавших и поныне существующих озлобленных самовлюблённых обывателей, по сути дела, не привязанных к конкретной социальной среде.

Впрочем, рассуждать на эту тему с моральной точки зрения - далеко не самое правильное решение. Гегель писал: <Начинающая образованность всегда начинает с осуждения, завершённая же образованность видит во всём позитивное>. <Благородное негодование> - состояние, совершенно недопустимое для настоящего историка. Его дело как можно совершеннее восстановить действительную фактическую канву, а моральные оценки пускай выносят те, кто воспользуется результатами его исследования. Чем объективнее историк изложит материал, тем адекватнее будут и реакции дилетантов, хотя при этом они не избегут взаимоисключительности, полярности.

С этой точки зрения революционно-народническое подполье не имеет почти ничего общего с подпольем революционных социал-демократов. Народники, как известно, исходили из представления о том, что главным действующим лицом современной им истории является крестьянство. Одни из них (М.А. Бакунин) находили мужика совершенно готовым <от рождения> к революции, другие (П.Л. Лавров) признавали его специфически русским подобием западноевропейского пролетариата, обладающим, по сравнению с последним, значительно более низкой политической сознательностью, на подъём которой революционерам следовало потратить очень многие годы, третьи (П.Н. Ткачёв) почти совсем не задавались подобными вопросами и ставили во главу угла подготовку революционного заговора силами членов соответствующей организации (партии).

Никто из главных теоретиков революционного народничества не подвергал сомнению положения о том, что рабочие призваны сыграть решающую роль в революционных восстаниях в городах. Поэтому и по ряду других причин пропаганде среди рабочих народники придавали достаточно большое внимание, но сосредоточить все свои усилия на том, чтобы создать политическую партию городского пролетариата, им даже и в голову не приходило. Вместе с тем нельзя не признать их исторической заслуги в создании так называемых рабочих групп - подразделений партий <Народная воля> и <Чёрный передел>, которые специализировались на пропаганде среди рабочих.

Вопрос в содержании этой пропаганды. Понятно, что <вербовка> в простое <пушечное мясо> грядущей революции не привлекала рабочих. На своих предприятиях они повседневно сталкивались со множеством специфически пролетарских проблем, решение которых предполагало применять соответствующий подход. Общие народнические схемы и пред-ставления оказывались тут очень мало полезными. И свои недоумения и неудовлетворённость на этот счёт рабочие не могли не излагать интеллигентным пропагандистам. А это, в свою очередь, не могло не уводить революционных студентов на путь марксизма. И в итоге переход на позиции научного коммунизма совершался в форме качественного скач-ка, революционного изменения в мировоззрении.

Первым произведением отечественного марксизма стала, как общеизвестно, книга Г.В. Плеханова <Социализм и политическая борьба>, вышедшая в свет в Женеве осенью 1883 года. Не было такого, чтобы, прочитав её в те годы, члены какого-то народнического кружка мгновенно коллективно становились социал-демократами. Процесс <обращения в марксисты> происходил в индивидуальном порядке. С момента ознакомления с соответствующей литературой до момента качественного изменения мировоззрения проходили годы. Только с 1887 года в стране стали появляться изначально социал-демократические кружки, а до этого, революционеры, принявшие марксистскую точку зрения, действовали в составе народнических кружков или индивидуально.

Чему нас должна научить сегодня эта история? Прежде всего тому, что организации, громко именующие себя сейчас у нас коммунистическими партиями, являются в лучшем случае подобиями интеллигентско-народнических кружков, громко называвшихся рабочими группами, а в худшем - партиями правых (не революционных, а следовательно, либеральных) социал-демократов (КПРФ). У нас не имеется сейчас таких программных документов и таких теоретических работ, которые можно было бы признавать современным аналогом <Социализма и политической борьбы> Плеханова. Без адекватной, крепкой теории невозможно создать организации, соответствующей своему продекларированному предназначению.

Но о какой теории речь? Вроде бы классики в свои времена всё расписали и писать больше вообще нечего - так считают те, кто относится к марксизму как к религиозному учению, каковым он не был никогда на самом деле. Научный коммунизм живёт только в непрерывном творческом развитии, адекватно отражающем реалии дня. Но когда учение, именующее себя марксизмом, не справляется с такой задачей, оно перерождается в род религии, которой руководствоваться нельзя. Исходя из основных принципов марксизма, необходимо заключать, что при революционном изменении производственных сил, революционно меняются и производственные отношения, происходит существеннейшее изменение классовых структур, образуются исторически новые слои внутри традиционных классов и новые классы, изменяется расстановка классов в мировом масштабе.

Именно такая очередная революция и произошла в мире в начале 70-х годов. В связи с распадом колониальной системы образовалась политически самостоятельная сила - так называемый <третий мир>, в результате чего в целом мире существенно увеличилась армия пролетариев. Параллельно с тем начала сокращаться доля рабочих крупного машинного производства в империалистической метрополии. Появился неоимпериализм, который стал вести нескончаемые войны на территории не метрополии, а развивающихся стран.

Одновременно качественно изменилась структура рабочего класса. В нём появился исторически новый передовой слой - пролетарии автоматизированного производства. Дело пошло к формированию его в самостоятельный класс, по сравнению с которым пролетарии, которых описывали Маркс, Энгельс и Ленин, выступили отсталым слоем. С другой стороны, наиболее развитый слой рабочего класса всегда делился на две антагонистические группы - революционного пролетариата и так называемой рабочей аристократии До определённого исторического момента их противостояние не имело критического значения.С начала 1970-х годов ситуация качественно изменилась. Это не могло не повлечь за собой деградации мировой социалистической системы и её последующего распада. Продолжать строить социализм в каждой из входящих в неё стран поодиночке стало нельзя.

Ныне только на Кубе и в Китайской Народной Республике достаточно успешно продолжается эта практика. Однако её развитие имеет определённый предел. Социализм можно построить лишь объединёнными усилиями рабочих нескольких стран, писал В.И. Ленин. Поэтому это развитие может успешно продолжаться лишь до нового неизбежного революционного взрыва, который на сей раз потрясёт уже целые континенты, после чего начнётся переделывание социализма заново - уже <в мировом масштабе>.

1999 (Опубл. в альманахе <Миры>, № 1. Н.-Новгород, 2000).