Очерки об истории РПЦ: Духовное ведомство империи

24.07.2017 Статьи/РПЦ

Очерки по истории РПЦ. Индекс 

7. Духовное ведомство империи

1. Реформатор

В годы правления Александра II церковь значительно утратила прежние позиции. Не то, чтобы император не был религиозным человеком, напротив. Но, во-первых, от своего отца его отличала веротерпимость. Первые годы жизни Александра пришлись на либеральные времена Александра I, тогда же гувернером к нему был приставлен протестант Мердер. Он стал любимым воспитателем будущего императора и, видимо, привил ему терпимость ко всем исповеданиям. Когда в 1834 г. Мердер умер, Александр присутствовал на поминальной церемонии, проходившей по лютеранскому обряду, и произнёс слова, ярко выражавшие саму суть идеи веротерпимости: «Я никогда не справлялся о его вероисповедании, но я знал его добрые дела, и мне не нужно было ничего более, чтобы уважать его и любить» [1]. С начала нового царствования последовали меры по прекращению религиозных преследований. В 1856 г. Александр назначил в комиссию по делам сектантов своего друга писателя А.К. Толстого, убежденного приверженца свободы совести. Во время службы в комитете Толстой проводил меры по «смягчению строгостей в отношении старообрядцев, которых покойный государь всячески притеснял» [2]. В письмах того времени Толстой писал: «Чем ближе я всматриваюсь в дела комитета, тем сильнее я чувствую, что совесть моя была смущена», называл комиссию «проклятым» местом [3]. Толстой вскоре покинул государственную службу, но политика терпимости продолжалась. В октябре 1858 г. правительство объявило, что раскольники не преследуются за непубличное совершение богослужения и треб по своим обрядам и запретило розыски и аресты старообрядческого духовенства [4]. В том же году император посетил тюрьму Соловецкого монастыря и облегчил участь многих заключенных за религиозные преступления, в частности, наставника страннической секты М. Киселёва [5]. В пределах прибалтийских губерний был отменён закон об обязательном крещении в православие детей от смешанных браков православных с иноверцами [6].

Во-вторых, сама жизнь толкала реформатора к столкновениям с церковью. Православная Церковь оказалась едва ли не самой консервативной частью российского общества, и величайшим консерватором был авторитетный митрополит Московский Филарет (в 1994 г. канонизирован).

Отмена крепостного права. Филарет умолял повременить с реформой, ссылался на Сергия Радонежского, который якобы явившись во сне, предупреждал против реформы [7]. Ссылался он и на правовые аргументы: «При решительном отчуждении от помещиков земли, прежде их согласия… помещики не найдут ли себя стесненными в праве собственности?» [8].

Телесные наказания. Филарет составил записку «О телесных наказаниях с христианской точки зрения», в которой разъяснил, что «по христианскому суждению, телесное наказание само по себе не бесчестно, а бесчестно только преступление» [9]. «Можно ли признать правильным такое суждение, что виновный из под розог с бесчестием, а из тюрьмы с честью выходит?» [10]. По мнению будущего святого, перенесшие тяжелое телесное наказание иногда «чувствуют внутреннее облегчение и укрепляются в надежде небесного прощения» [11].

Вообще «диву даёшься – против чего он только не ополчался!.. И против физико-математического и историко-филологического факультетов Петербургского университета, требуя учредить вместо них один – богословский. И против геологических экспедиций на Урале, в Сибири и на Кавказе, чем, кстати сказать, вызвал справедливое негодование российских промышленников. И против организации медицинской помощи крестьянству, терзаемому всесозможными недугами и ни на год не прекращавшимися эпидемиями. Русский народ, по мнению Филарета, вымирает не более, чем народы иных стран, и поэтому вполне может обойтись без врачей… И, наконец, против прокладки железных дорог, полагая, что они, предоставив паломникам приятную возможность путешествовать по «святым местам» на вагонных скамьях и полках, избавят их от необходимости совершать богоугодные подвиги дальних пеших странствий и станут поэтому причиной охлаждения народной набожности. Пешком, и только пешком!..» [12].

В своём консерватизме Филарет был не одинок. Современный историк отмечает, что вместе с Филаретом против отмены крепостного права выступало большинство высшего духовенства [13]. Богословское обоснование подобной позиции можно найти в рецензии митрополита Платона на перевод книги по христианской этике: «В & 403 внушается, что рабы, если только позволят обстоятельства, должны стремиться к своей свободе. Сколь вредные могут произойти следствия от этого внушения – это для всякого очевидно. Между тем, по учению слова Божия, и рабы могут достигать вечного спасения. Апостол ясно говорит: «Каждый оставайся в том звании, в каком призван» [14]. Ту же точку зрения выразил в 1859 г. Епископ Кавказский и Черноморский Игнатий (Брянчанинов) (причислен к лику святых), доказывая, что «рабство, как крепостная зависимость крестьян от помещиков, вполне законно и, как богоучрежденное, должно быть всегда, хотя в различных формах» [15]. В кон. 50-х гг., когда активно шло обсуждение готовящейся реформы, Синод особым решением признал «неудобным» помещать в церковной печати статьи, «бичующие злоупотребления помещиков» [16]. В вопросе о телесных наказаниях сохранился от более позднего времени отзыв епископа Витебского Серафима: «А кто же не знает, насколько такие события, как телесное наказание, расширяют и проясняют умственный кругозор потерпевшего, разом снимая с действительности её фальшивые прикрасы и показывая размер способности пострадавшего к благодушному перенесению таких жестоких испытаний» [17]. Настоятель Спасо-Андронниковского монастыря Модест так обрушился на созданный по судебной реформе 1864 года прокурорский надхор: «Само учреждение прокурорского надзора есть учреждение не христианское, так как в духе христианской религии всё прощать, а не преследовать, прочие же государства в этом отношении примером нам служить не могут, ибо, например, Англия государство не христианское» [18].

По счастью, император не очень прислушивался к советам деятелей Церкви. Железные дороги продолжали строиться. Петербургский университет благополучно обошёлся без богословского факультета. Прокурорский надзор функционировал (в т. ч. и для подсудимых в рясе – пример в следующем параграфе). Было существенно ограничено применение телесных наказаний, хотя и не отменено полностью. Особенно выразителен пример подчинения церкви государственным интересам в случае с крепостным правом. Царь приказал митрополиту Филарету отредактировать Манифест об освобождении. «Тот, будучи принципиальным противником реформы, отказался от почётного поручения. Только нажим со стороны императора и настойчивые просьбы духовника митрополита заставили последнего взяться за перо. Манифест все равно получился неудачным, чувствовалось, что автор писал его через силу, впадая в ложный пафос и неискренность» [19]. Старый николаевский зубр привычно подчинился светской власти, но без искреннего радения. В правительстве Александра его деятельность оставила тяжёлое впечатление, о смерти митрополита сохранился следующий отзыв министра Внутренних дел: «Почитаю его память, но о нём не жалею. Он давно перестал быть деятелем и был только препятствием» [20]. Аналогична его же оценка Церкви в целом: «Духовенство… не поддержало никакого прогресса и обладает влиянием только в качестве оппозиции или когда имеет тенденцию принести вред» [21].

При таком раскладе не удивительно, что в 1865 г. император назначил обер-прокурором Синода Д. А. Толстого, человека слаборелигиозного и принципиального сторонника подчинения Церкви государству. Толстой с восторгом отзывался о Духовном регламенте Петра Великого и не скрывал своего мнения, что «всякий архиерей в глубине души своей лелеет мечту о том, чтобы сделаться папой; создайте для архиереев более самостоятельное положение, и они употребят все усилия, чтобы подчинить государство церкви» [22]. Чтобы оценить какого человека Александр II счёл полезным поставить во главе церкви, ещё пара штрихов. А. В. Богданович 8 мая 1889 г. занесла в свой дневник следующий разговор с петербургским митрополитом по поводу болезни Толстого: «Он не жалеет Толстого, рассказывал про него, что никто не помнит, когда он причащался» [23]. «Обер-прокурор Синода был невежествен даже в таких элементарных вопросах, как знание евангельских текстов. По словам Б. Н. Чичерина, это «обнаружилось в речи, произнесенной им во время путешествия по России. Он сказал: «Французская пословица гласит: Нет пророка в своем отечестве». Слова Христа выдавались обер-прокурором Синода за французскую пословицу. «Речь была напечатана, - говорит Чичерин, - и над нею многие потешались» (воспоминания Б. Н. Чичерина «Московский университет». – С. 194). Наконец, о безразличном отношении Толстого к делам веры собщает в своих воспоминаниях и Е. М. Феоктистов» [24]. Назначение Толстого было явным знаком недоверия императора Церкви и ответом на противодействие духовных лиц реформам.

Чем же объяснить то, что ряд представителей Церкви встретил реформы в штыки? Интересное объяснение для монастырей предлагает известный российский историк П. Н. Зырянов: «В Валаамском монастыре чтение газет было запрещено, журналы были доступны только начальству. Вполне возможно, что подобные порядки существовали и в других обителях. Это ставило монашество в невыгодное положение. Постоянно общаясь с миром, оно часто не знало его проблем, не всегда понимало и принимало то общественное развитие, которое происходило за монастырскими стенами. Особенно это относится к пореформенному периоду, когда в стране возникли новые институты, в коих монашество не ориентировалось, распространились новые идеи, которые оно отвергало, стали утверждаться новые ценности, не имевшие в его глазах основополагающего значения. Старожилы монастырей нередко оказывались беспомощными вне их стен, чувствуя себя в роли туземцев в стране, захваченной пришельцами, построившими новую цивилизацию (всякое сравнение, как известно, хромает)» [25]. Сравнение живое и образное, несомненна средневековая дикость обитателей монастырей: «1888 год. 10 декабря. Было много народу. Рассказывали случай с княжной Львовой, которая поехала помолиться в Тихвинский монастырь. Ей там сделалось дурно, монахи её окунули в один источник, который якобы исцеляет, но после этого на другой день она умерла. Теперь об этом так рассказывают. Версий много, есть очень грязные. Говорят, Манасеин [министр Юстиции] затеял дело, но Победоносцев старается это потушить, чтобы скрыть невежество и ужасный поступок монахов» [26]. Однако новые идеи и институты, как мы видели, отвергали не только монахи.

Другое возможное объяснение – возросшая свобода общества снижала власть Церкви, привыкшей опираться на принуждение.

То же крепостное право. Дворянин осуществлял ближайший надзор за своими крестьянами – известна классическая фраза одного из российских императоров о помещиках: «У меня сто тысяч даровых полицмейстеров» [27]. Заботились «даровые полицмейстеры» и о благочестии крепостных. Вспомним, что ещё в 16 веке святой Макарий советовал священникам: «а которые арбуи [языческие жрецы], и их ученики, идолопоклонники, вас, отцов своих духовных, на начнут слушать и на поучение к вам приходить, и вы бы о тех о всех непослушниках сказывали и возвещали тем детям боярским [дворянам], которые христиане за которыми детьми боярскими живут, чтобы они тех законопреступников имали» (см. прил. «Гонения на иноверцев»). Граф Румянцев установил в своём поместье правила о наказаниях, по которым крестьянин, не пошедший к причастию или нарушивший пост, получал пять тысяч розог «нещадно» [28]. В воспоминаниях сенатора И. Лопухина упоминается помещик, не позволявший своему крестьянину «раскольничать» [29]. В письме И. Аксакова рассказывается о помещике Тульской губернии Соковнине, который узнав, что в купленном им поместье все крестьяне держаться «какой-то ереси», поголовно перепорол их и заставил окреститься по православному [30]. Похоже, что подобная практика была достаточно распространенной. Тогда понятны страхи высшего духовенства о «вредных следствиях свободы».

Другой пример опасности нововведений для Церкви – вытеснение церковного образования светским. 4 июня 1861 г. благочестивый Александр официально выразил своё удовлетворение церковно-приходскими школами и распорядился «об успехах по этому делу» доносить ему «ежемесячно». 26 июня последовал Синод направил соответствующий указ епархиям, те под расписку довели указ до сведения приходских священников и «с этого момента открытие церковно-приходских школ приняло лавинообразный характер» [31]. Разохотившийся Синод потребовал отдать под его контроль всё начальное образование. Министерство народного Просвещения сочло российское духовенство непригодным для роли наставников: «поповство… может и способно лишь растлевать и губить» [32]. Резкость оценки показывает, что в правительстве Александра II к Церкви относились без особого пиетета. В итоге, министр Народного просвещения Головнин добился того, чтобы Синоду достались только церковно-приходские школы [33]. До 1864 г. в России сосуществовали два типа начальной школы: министерская и церковно-приходская. Как отмечает официальный источник (История уделов за столетие их существования. 1797-1897): «Преподавание в церковно-приходских шло обыкновенно крайне неуспешно, и большая часть их, когда требования духовных властей стихали и начальство успокаивалось, в уверенности, что раз обучение начато, то оно и продолжается, в действительности скоро прекращали своё существование или согласно желаниям самих священнослужителей, или же по отсутствию учеников, так как крестьяне сами усматривали бесполезность обучения детей у учителей такого рода» [34]. В 1864 г. последовала земская реформа и школы разрешили учреждать органам местного самоуправления – земствам. Несмотря на покровительство императора, церковно-приходские школы стали сами собой закрываться, не выдерживая конкуренции. Статистика красноречива [35].

Церковно-приходская школа в 1863 – 1881 гг.

С 1874 г. обер-прокурор Синода Д. Толстой стал постепенно сокращать количество церковно-приходских школ сверху, заменяя их на училища Министерства народного просвещения. Но смертельный удар им, как видно по цифрам, нанесла земская реформа 1864 года, введшая опасных конкурентов – светские школы, основанные местным самоуправлением.

Светское образование, в свою очередь, наносило серьёзный ущерб религиозности. Благочестивый славянофил Ю. Самарин жаловался в письме александровской эпохи на «пропаганду безверия и материализма, обуявшую все наши учебные заведения – высшие, средние и отчасти даже низшие» [36].

Реформы разрушали сложившиеся сословные перегородки, в том числе и замкнутость духовного сословия. Указ от 11 июля 1869 г., лишив духовного звания детей духовных лиц, церковных сторожей и звонарей, предоставил им полную свободу выбора профессии и право поступления на государственную службу [37] – государству требовались свободные разночинцы. Тогда же множество мелких приходов были закрыты или соединены в более крупные [38]. За годы правления Александра II численность священников сократилась с 40 049 до 38 162 человек, дьяконов - с 15 216 до 9 424, причетников – с 71 716 до 41 195 [39]. В 1880 г. министр внутренних дел так резюмировал императору итоги реформ для Церкви: «Духовенство продолжало, за редкими исключительными явлениями, коснеть в невежестве и мало-помалу лишалось и того влияния, какое имело прежде. Оно отовсюду систематически устранялось, приходы закрывались» [40].

Наконец, опасна была гласность судебной системы, компрометирующая проштрафившихся святителей, а через них и церковь. Игуменья Серпуховского Владычного монастыря Митрофания писала: «Ох эта гласность – её превращают во зло» [41]. У игуменьи были веские причины для этой оценки. Знаменитое «дело игуменьи.Митрофании» стоит изложить подробно.

2. Робин-Гуд в рясе

Открытый процесс над игуменьей Митрофанией в 1874 г. вызвал большой скандал. «Вестник Европы» спешил уточнить: «Во всём этом деле не было ничего духовного, кроме сана, в котором случайно состояла обвиняемая. Но из того, что одно лицо духовного сословия подверглось такому обвинению, само собой разумеется, решительно ничего не следует по отношению ко всему сословию» [42]. «Монашество падает, а процесс Митрофании вовсе очернил его» [43], - с горечью признавала коллега подсудимой, игуменья Борисоглебского монастыря Евгения (Озерова). Что же привело монахиню на скамью подсудимых?

По рождению Митрофания была баронессой, чем гордилась и в монашестве: «В монашеской рясе я всё-таки принадлежу к числу столбовых дворян, к числу аристократов» [44]. С 12-летнего возраста была духовной дочерью всё того же свт. Филарета, под его же влиянием 26-летняя фрейлина императрицы ушла в монахини. Надо сказать, что принадлежность к аристократии играла тогда роль и в церковном мире – через несколько недель новая монахиня получила высший в женском монашестве сан игуменьи (случай не единичный – в тот же срок прошла от мирянки до игуменьи вышеупомянутая Евгения Озерова – дочь сенатора). Связи в высшем обществе Митрофания продолжала и в дальнейшем. В 1867 г. императрица пожаловала ей свой портрет, в 1869 г. – золотой крест, покрытый драгоценными камнями. Императрица и великая княгиня увлеклись учреждением женских общин сестёр милосердия (от женских монастырей отличались тем, что могли включать не только монахинь), на что собирались огромные средства от частных благотворителей. Жертвующие получали право на ношение мундиров высших чинов: за 3 000 – мундиров 5 разряда, за 2 000 – 6 разряда, за 1 000 – 7 разряда. За пожертвования вознаграждали орденами, пока подобную торговлю не сочли неудобной. «Пожертвования шли, но их не хватало. Дело, начатое с нерасчетливым размахом, грозило рухнуть. Это было бы большой неприятностью для «высочайших» особ и катастрофой для игуменьи. Лишиться всех связей в верхах, всего своего веса в обществе, затвориться в монастыре, стать обыкновенной настоятельницей (каких много), а то и просто монахиней – всё это для нее, надо думать, было кошмарным видением» [45]. Игуменья стала собирать пожертвования методами Робин-Гуда.

Первой жертвой пала московская купчиха П. И. Медынцева. Одной из чудодейственных функций православной Церкви издревле считалось исцеление верующих от пьянства. Медынцеву пристрастие к алкоголю довело до опеки, «вследствие нетрезвого образа жизни и расточительной жизни» она была лишена права распоряжаться своими капиталами. Митрофания обещала помочь снять опеку и взяла купчиху в монастырь. Два года та находилась в монастыре, после чего Митрофания торжественно подтвердила её излечение от пьянства. Так это было или не так, есть разные мнения. Сама Медынцева излечение подтверждала: «Какая я пьяница?.. Так, разве рюмки две выпью…». На судебного же корреспондента она произвела впечатление «допившейся до идиотизма» [46]. Что известно достоверно, так это то, что в монастыре купчиху ограбили дочиста. Митрофания настоятельно попросила исцеляемую взять с собой в монастырь кунью шубу и соболью муфту. После сдачи на сохранение монахиням шуба таинственно исчезла и позднее была найдена судебными чиновниками в городском ломбарде. Далее, подложные счета опекунам Медынцевой – заплатив портнихе 130 рублей, игуменья Митрофания выслала опекунам подопечной счёт на полторы тысячи. И пик деятельности по исцелению, игуменья давала Медынцевой подписывать пустые листы бумаги, на которых обещала писать прошения о снятии опеки. Вместо прошений Митрофания написала на листах долговые обязательства, помечая их теми годами, когда купчиха ещё не состояла под опекой и могла распоряжаться своим состоянием. Всего Митрофания разжилась 16 фальшивыми векселями на сумму в 237 тысяч рублей.

Следующим на крючок попался член скопческой секты крупный капиталист М. Г. Солодовников. Последний обещал игуменье пожертвования в обмен на избавление от судебного преследования за скопчество. Митрофания взяла 325 тысяч, но помощи не оказала, Солодовников оказался в тюрьме, где вскоре и умер. После его смерти, игуменья подделала 62 векселя на сумму в полтора миллиона, превысившую всё состояние покойного.

Погорела игуменья на мелком деле. Московскому купцу Д. .Н. Лебедеву Митрофания обещала похлопотать об ордене. Вскоре Лебедев обнаружил, что игуменья подделала несколько векселей от его имени. Купец колебался (с Митрофанией он познакомился в одном из великокняжеских дворцов, жаловаться было боязно), но, поскольку ордена так и не последовало, то Лебедев отдал фальшивые векселя на 22 000 рублей в полицию. 15 апреля 1873 г. Митрофания была арестована. Затем всплыли дела Медынцевой и Солодовникова. Графологическая экспертиза доказала, что векселя были написаны рукой игуменьи.

Митрофания себя виновной не считала: «Не опровергать прокурора, а понять меня надо, вникнуть в мою душу, в мои стремления и цели, усвоить себе мои чувства и вознести меня на высоту, которую я заслуживаю вместо преследования» [47]. Церковь встала на сторону игуменьи. Канцелярия московского митрополита Иннокентия направила в прокуратуру «Мнение» в защиту Митрофании, где, в частности, утвердждала: «Не игуменья Митрофания обманывала Медынцеву, а Медынцева игуменью, как то давая различные обещания игуменье Митрофании сделать большие пожертвования в пользу Владычне-Покровской общины…». Иннокентий предоставил Митрофании в защитники архимандрита Модеста, который и объявил, как цитировалось в предыдущей главке, что прокуратура – учреждение нехристианское, позаимствованное у нехристианской Англии, а «в духе христианской религии всё прощать, а не преследовать» (почему-то представители Церкви вспоминают об этом, только когда преследования касаются их самих). Графологическую экспертизу архимандрит опроверг тем, что… «она [экспертиза] была сделана в день Благовещения, когда надо праздновать, а не заниматься мирскими делами» [48]. Две недели, пока шёл суд, во всех московских церквях по указу святейшего Синода служился молебен «о даровании игуменье Митрофании силы перенести ниспосланное ей испытание» [49].

Суд присяжных, однако, уделил больше внимания уликам, чем молебнам, и признал игуменью виновной по всем пунктам. Митрофания была приговорена к ссылке в Сибирь. Туда Митрофания так и не попала, т. к. ссылка была заменена на монастырь в благодатном Ставропольском крае. Но, тем не менее, дело Митрофании было для того времени знаковым. В дни николаевского царствования, дело Митрофании если и дошло до суда, то осталось бы неизвестным широкой публике во имя сохранения «чести мундира». Реформы поставили Церковь вровень с другими организациями и поколебали её влияние на паству.

3. Православный человек Александр III

Александр III по праву считается одним из самых благочестивых российских императоров. «Государь был человек глубоко верующий, в самом строгом смысле православный» [50], «Император Александр III был очень набожный, православный человек» [51]. Он не жалел средств на строительство церквей и монастырей – «за его 13-летнее правление на казенные средства и на пожертвованные деньги было сооружено до 5000 церквей» [52].

Александр чрезвычайно серьезно относился к каждой букве Евангелия. К примеру, известная заповедь: «Если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует». Витте вспоминал при Николае II: «Теперь это легко делается – женятся на разведенных женах, - а в то время на это смотрели совершенно иначе, смотрели как на нечто исключительное, вообще это не допускалось». «Так, например, когда я женился на разведенной жене, то жена моя не была принята при дворе более 10 лет, и это я считал совершенно естественным и совершенно правильным, потому что в те времена вообще при дворе не допускалось представления разведенных жен» «Я понимал, когда я женился, что мне нельзя оставаться министром, а поэтому и послал Александру III прошение об отставке» [53]. Александр пощадил талантливого министра, но само возникновение проблемы характерно для эпохи. Суровым было отношение императора и к бракам с иноверками: «ни один великий князь не должен иметь права жениться на иноверной… государь сказал даже, что он предпочтет разрешать морганатические браки, чем браки с иноверными», «запретил назначать баталионных и чуть ли не ротных командиров из женатых на католичках офицеров» [54].

Конституционные надежды либералов были оборваны императором в предельно благочестивой формулировке: «Глас божий повелевает нам стать бодро на дело правления в уповании на божий промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений» [55].

Благочестие Александра III особенно проявилось в его отношении к евреям. Кратко чувства Александра к иудеям сформулировал в дневнике государственный секретарь Половцев - «ожесточенная ненависть» [56]. Характерна резолюция императора на ходатайстве об улучшении положения евреев в России: «Если судьба их печальна, то она предначертана Евангелием» [57]. Еще резче резолюция под указом о введении квоты, ограничивающей число евреев в университетах: «Не забудьте о том, что евреи распяли Христа» [58]. Обоснование указа Комитетом министров несколько более солидно, но с той же религиозной закваской: «цель правительства – оградить учебные заведения от наплыва лиц иудейского вероисповедания», «которые, внося в среду учащихся материалистический взгляд на образование, не могут оказывать благотворного влияния на русскую молодежь» [59].

При этом, следует отдать императору должное, еврейские погромы он никогда не поощрял: «В глубине души я всегда рад, когда бьют евреев. И все таки не надо допускать этого» [60]. «Если б возможно было главных зачинщиков хорошенько посечь, а не предавать суду, гораздо было бы полезнее и проще» (о погроме в Ростове-на-Дону). «Весьма прискорбно, надеюсь, что порядок будет восстановлен» (о погроме в Киеве). Недовольство монарха было связано не с защитой евреев, а с нарушением порядка. В организации погромов Александр всерьез подозревал «анархистов» и «крамольников» и очень негодовал, узнавая, что «поощрительное отношение к погрому» проявил армейский офицер - «Хорош офицер. Безобразие» или что к погрому привели действия полиции – «Весьма грустно» [61].

Но действия сверху – такие, как запрет евреям селиться вне городов и местечек, процентные ограничения их приема в средние и высшие учебные заведения, высылка из Москвы ок. 20 000 евреев, выселение евреев из внутрироссийских губерний, даже запрет им посещать морские курорты – всё это одобрялось и поощрялось при благочестивом императоре [62]. В этом вопросе Александр был крайне решителен. В 1890 г. было издано новое «Городовое положение». Число членов городских дум – нехристиан не должно было превышать 1/5 от общего числа (при Александре II – 1/3). Евреи вовсе лишались права участия в выборах, в черте «еврейской оседлости» губернскому начальству предоставлялось право назначать в состав дум «достойнейших из евреев» (не более 1/10). При обсуждении в Соединенных департаментах, участников сразу предупредили, «что такова воля государя» Тем не менее 20 человек из 24 высказались против лишения евреев права принимать участие в выборах. Лишь категорическое настояние императора протолкнуло законопроект [63].

Благочестие активно внедрялось в образование. С 1884 г. началось активное расширение сети церковно-приходских школ, подведомственных Синоду. В 1890 г. министр просвещения предложил убрать из курса гимназий естествознание с одновременным увеличением часов на Закон Божий. Несмотря на возражения большинства членов Государственного Совета, император утвердил предложение министра. В 1891 г. особый циркуляр предписал при открытии новых начальных школ «входить в предварительное сношение с епархиальным начальством» [64], что крайне затрудняло деятельность органов народного просвещения. Новая политика встретила противодействие земских деятелей [65]. А. Ф. Кони возмущался стремлением «отдать умственное развитие простого русского народа в руки невежественного и ленивого, нищего и корыстного духовенства» [66]. Среди противников замены светских земских школ на церковно-приходские был директор народных училищ Симбирской губернии И. Н. Ульянов [67] и в 1885 г. министр просвещения подписал приказ о досрочном увольнении симбирского директора в отставку [68]. В то же время и само приходское духовенство не горело желанием, помимо служб и треб, тратить время на преподавательскую работу. В дневнике ген. Киреева от 5 марта 1894 г. сохранилась следующая информация: «Гр. Толстой, министр в. д., говорил Георгиевскому, что, по его совершенно точным сведениям, церковные школы существуют только на бумаге. Это подтверждает и Саша. Один предводитель дворянства говорил Георгиевскому, что в его местности, по отчетам церковного ведомства, считается 104 (или 94) школы. В действительности же есть 4 или 5. Да, а как радостно была встречена весть о передаче школ в ведение Святейшего Синода» [69]. Из более частных отзывов интересно мнение деревенского священника о. Якова (Елпатьевского) (по воспоминаниям его сына): «говорил, что это школы «для своячениц» (за неохотой идти в церковно-приходские школы настоящих учителей очень часто свояченицы, сёстры жен священников, числились учительницами этих школ) и ставил их несравненно ниже земских школ» [70]. Надо сказать, что особое покровительство церковно-приходским школам оказывал и преемник Александра III – последний российский император Николай II. Пара отзывов начала 20 века. В 1902 году могилевский губернатор докладывал, «что только училища Министерства Народного Просвещения можно считать рассадниками начального народного образования», «а школы церковно-приходские поставлены весьма неудовлетворительно, и что как ни больно свидетельствовать о безучастном отношении православного духовенства губернии к святому делу народного просвещения, нельзя умолчать об этом важном явлении» [71]. В 1905 году крестьянский приговор (минская губерния) высказывался в пользу «земских школ, которыми нужно заменить церковно-приходские потому, что в них ничему полезному не учат… от которых [земских школ] наши дети, да и взрослые найдут настоящую науку и свет и из сельских училищ смогут пойти в высшую школу» [72]. Приверженность последних императоров к церковно-приходским школам, практически бесполезным для образования (см. также первый параграф настоящей главы), имела чисто религиозные причины.

Довольно своеобразно царь проявил благочестие на смертном одре – использовал для лечения известного в то время чудотворца священника Иоанна Кронштадтского. Хотя упомянутый Иоанн в 1990 году был причислен к лику святых, чудотворные исцеления давались ему с переменным успехом: «На сих днях он [Иоанн Кронштадтский] исцелял мою знакомую, молодую даму Жукову и живущего надо мной попа. Оба умерли» (из письма Н. Лескова) [73]. В случае с царем ему также не повезло – Александр III умер через несколько дней после встречи с чудотворцем. В житиях святого об этом эпизоде либо не упоминается [74], либо сообщается, что его молитва продлила жизнь царя ровно на «пять дополнительных дней» [75].

4. Террор против религиозных преступников

Хорошо осведомлённый корреспондент «Дэйли телеграф» в России Э. Диллон, оставил о религиозной политике Александре III следующий отзыв: «Он до крайности нетерпим, и инициативы всех религиозных гонений исходят от него… Закрытие костелов в Польше и варварское приведение униатов в лоно православия исходит непосредственно от царя, который видит свою миссию в истреблении всех неправославных. Нет такой меры против штундистов, которой бы он не одобрил, и нынешний московский митрополит Леонтий пользуется его особой благосклонностью за ту свирепость, с которой он преследовал штундистов, будучи одесским архиереем [Леонтий был архиепископом Одесским в 1874-75 гг., митрополитом Московским в 1891-93]» [76]. Профессор истории А. Корнилов, в статье об Александре III в дореволюционном словаре Брокгауза-Ефрона, также отметил: «систематическое преследование сектантов – пашковцев, толстовцев, штундистов, духоборцев; дело доходило иногда до отнятия детей у родителей. В 1894 г. штундистам были вовсе запрещены молитвенные собрания. В Западном крае и в Царстве Польском такие же меры применялись к униатам, формально обращённым в православие, но не желавшим этому подчиниться… больше всего подвергались преследованиям евреи и поляки-католики… подвергались различным стеснениям и ламаиты» [77]. Подтверждают ли документы широкий масштаб религиозных преследований при Александре?

При Александре активно действовало Особое совещание – совместный орган министерств Внутренних дел и Юстиции, имевший право ссылать без суда лиц, «признаваемых вредными для государственного порядка и общественного спокойствия» [78]. В числе таковых оказались и многие религиозные преступники. Согласно «Ведомости о делах, разрешенных в период времени с с 1881 по 1894 г.», Особое Совещание сослало 401 сектанта. Кроме того, с 1884 по 1894 гг. из Польши в Сибирь попало 35 виновных в религиозной пропаганде, видимо, католицизма. В представлении министра внутренних дел от 21 июня 1883 г. среди сосланных к тому времени названы четыре подстрекателя бывших униатов к отпадению от православия [79]. Возможно, что «подстрекателей» в «Ведомости…» включили в «сектантов», но, может быть, и в другую категорию, к примеру, сосланных за «порочное поведение».

Попадали религиозные преступники и под обычный суд: в 1885-1894 гг. было осуждено более 7 000 богохульников, вероотступников, еретиков, раскольников и сектантов [80]. Нововведением, утвержденным Александром, стал запрет гласного слушания дел «об отступлении от веры и о ересях и расколах» и право удаления публики из зала суда, если публичное исследование того или иного обстоятельства дела «оскорбляет религиозное чувство» [81].

Усердствовала духовная цензура. Из 72 запрещенных книг в этот период книг, учтенных в известном исследовании Л. М. Добровольского «Запрещенная книга в России» - 15 были представлены духовной цензурой (сколько среди 1561 непропущенных тогда же рукописей пострадало за недостаточное благочестие, к сожалению, неизвестно). В приложении «Церковь и литература» раскрыта история травли религиозных сочинений Льва Толстого. Н. Лескову цензоры поставили в вину то, что он «глумится над православным духовенством, как черным, так и белым, представляя его развитие, жизнь и деятельность в самом непривлекательном свете», изображает «растленные нравы низшего духовенства» [82]. «Очерки по истории русского самосознания» философа В. Соловьева раздраконили по классической схеме «Самодержавие, православие, народность»: «Разрушительной критикою, направленной против русской церкви и государства в историческом их развитии, внушают ложные о них представления и колеблют уважение к основам их и вообще к принципу русской национальности» [83]. Рассказы публициста Я. Абрамова по истории сектантства запретили, признав, что они «явно направлены к уничтожению достоинства православной церкви и ее постановлений и к порицанию представителей её духовенства». «Опыт философии здравого смысла» австрийского философа Л. Гелленбаха признали «явно противным догматам христианской веры». «Прошедшее Философии: Опыт социологии исследования общих законов развития философской мысли» была запрещена к обращению в публике, как «проникнутая самым разрушительным направлением по отношению к религии, церкви и государству». «Философские опыты» Э. Ренана запретили за «крайне материалистическое и атеистическое направление» [84]. В приложении «Монастыри» уже упоминался запрет воспоминаний С. Казанцева о Троице-Сергиевом монастыре из-за примеров «полного нравственного падения монастырской братии». Издание политически благонамеренной газеты «Восток» было прекращено за «нападки на деятельность лиц высшей духовной иерархии» [85]. При всем том правительство учитывало из то, что «цензура, поставленная в определенные законом рамки, не всегда может противодействовать искусно маскированной пропаганде известных идей и за отсутствием формального основания к запрещению книги пропускает в народное обращение сочинения, не всегда соответствующие народному пониманию и мировоззрению и несогласные с духом православия…» [86]. Поэтому жесткий контроль осуществлялся и над публичными библиотеками, читальнями для народа и бесплатно раздающими книги частными просветительскими обществами.

Доставалось и другим областям культуры. Характерный эпизод произошел в 1890 г., когда художник Н. Ге выставил на выставке передвижников свою знаменитую картину «Что есть истина?» Обер-прокурор Синода разразился гневным письмом императору. «Не могу не доложить Вашему Императорскому Величеству о том всеобщем негодовании, которое возбуждает выставленная на передвижной выставке картина Ге "Что есть истина?" И не только негодуют на картину, но и на художника. Люди всякого звания, возвращаясь с выставки, изумляются, как могло случиться, что правительство дозволило выставить публично картину кощунственную, глубоко оскорбляющую религиозное чувство, и притом, несомненно, тенденциозную. Художник имел в виду надругаться над тем образом Христа Богочеловека и Спасителя, Который выше всего дорог сердцу христианина и составляет сущность христианской веры. Говорят: если бы отца моего выставили публично на картине в оскорбительном и карикатурном виде, я имел бы право протестовать и требовать устранения. Не много ли дороже для каждого верующего образ Христа Спасителя? И я не могу не подивиться, почему Грессер [петербургский градоначальник], которому поручена цензура картин до открытия выставки и который возбуждал иногда вопросы о картинах гораздо менее соблазнительных, оставил эту картину без замечаний?» Благочестивый император согласился: «Картина отвратительная, напишите об этом И. Н. Дурново [министр внутренних дел], я полагаю, что он может запретить возить ее по России и снять теперь с выставки» [87]. Картина была удалена с выставки.

В 80-е 90-е гг. усилился и террор против иноверцев (см. приложение «Гонения на иноверцев»). Вину принято возлагать на того же обер-прокурора Синода К. Победоносцева. А. Ф. Кони дал его действиям следующую характеристику: «Победоносцев беспощадно отрицал… свободу совести, клеймя… словами «ложь» и «обман». Как ни ложь и обман, и притом направленный на духовный строй и достоинство родины, представляли его церковно-приходские школы, его миссионеры, во имя Христа призывающие к мечу светскому, его фиктивные отчеты об обращении иноверцев на лоно вселюбящей матери церкви…» [88].

Но, во-первых, нарушения свободы совести были общегосударственной политикой - к тому же Особому совещанию Победоносцев никакого отношения не имел. Сам обер-прокурор справедливо сссылался на то, что при наличии государственной церкви: «Государство признает одно вероисповедание из числа всех истинным вероисповеданием и одну церковь исключительно поддерживает и покровительствует, к предосуждению всех остальных всех остальных церквей и вероисповеданий. Это предосуждение означает вообще, что все остальные церкви не признаются истинными или вполне искренними; но практически выражается оно в неодинаковой форме, со множеством разнообразных оттенков и от непризнания и осуждения доходит до преследования» [89].

Во-вторых, вызывает сомнение, что склонность православных миссионеров обращаться за содействием к «светскому мечу», была обусловлена правлением Победоносцева. Последний стал обер-прокурором в 1880 г. А как работали православные миссионеры до него? Любопытное описание того, как действовали миссионеры в 70-х гг. 19 в. содержит доклад архиепископа Серафима (1913): «Тех инородцев, которые не желали принять крещение, крестили силою, при помощи полицейских чиновников и родовых инородческих властей. Также крестили и скрываемых от крещения детей крещеных родителей. К насильственному крещению побуждали миссионеров начальники миссии и епархиальное начальство». «Получив от миссионеров список некрещеных, скрытых от крещения детей и жен крещеных инородцев, земские заседатели сгоняют таковых в одно место, где и совершается огульное крещение детей вместе со взрослыми (отношение земского заседателя 3-го участка Иркутского округа от 3 декабря 1874 г.)». «По рапорту миссионера Шимковского стана О. Бердникова о том, что крещеные инородцы не крестили своих детей, а некоторые вступают в брак с язычниками по языческому обряду, последовала следующая резолюция архиепископа Вениамина: «Обязанность миссионера убеждать, а если, несмотря на все убеждения, не согласятся исполнить законного требования, в таком случае прибегать к силе закона через степную думу или через земскую полицию, смотря по удобству» (1876 г., августа 4 дня). Некрещеный бурят вступил в брак с крещеной буряткой и имеет от нее детей, которых не желает крестить. Архиепископ Вениамин по этому делу просит генерал-губернатора Восточной Сибири: «Предписать кому следует отобрать у ламаита Манзаракши Лобсонова его жену Дарию Захубун с детьми и передать последних для крещения миссионеру, если сам Лобсонов не захочет креститься и сочетаться с нею браком по-христиански» (1878 г., 21 марта)» [90].

Как видим, призывать во имя Христа к светскому мечу миссионеры научились не у Победоносцева. Лучшее объяснение насильственным крещениям дает тот же архиепископ Серафим. «Дело убеждения, воздействия нравственного для миссионеров или не под силу, или же кажется ему очень сложным и хлопотливым, почему он и прибегает к легкому для себя и более верному средству: к помощи полицейских» [91]. Бесспорно, что, к примеру, иркутские миссионеры, по требованию которых полиция избиениями принуждала буддистов принять православие в 1891 г. [92], следовали сложившимся до Победоносцева традициям.

Еще эпизод. Уже в 1898 г. в Самаре у нескольких семей сектантов-молокан власти отобрали детей и передали их для православного воспитания в монастырский приют. Молокане подали жалобу, в их защиту выступили Л. Толстой и А. Кони. Но, как писала дочь Толстого Татьяна: «никто на это ниоткуда не откликнулся. Стало быть, надо было искать иных путей. Так как дело, очевидно зависело от Победоносцева, то я решила пойти прямо к нему». При этом, Толстая опасалась «не может ли Победоносцев вместо помощи взять и немедленно выслать молокан [жалобщиков из Петербурга]». Но реакция Победоносцева оказалась для нее неожиданной: «Самарский архиерей переусердствовал, - я сейчас напишу губернатору об этом». «Вы пришлите мне имена молокан, и я напишу в Самару». Через месяц, Толстой «получил от молокан письмо, что детей им вернули» [93].

Хотя, конечно, не следует и идеализировать Победоносцева. Известны, как минимум, два эпизода, когда при Победоносцеве были насильно отобраны дети у родителей, не желавших крестить их по православному обряду. У толстовца Д. Хилкова («за то, что Хилков не крестил их по христианскому обряду» - толстовцы считали церковный обряд, по которому «для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов» – «грубым суеверием и колдовством») и у Паниной (тоже за то, что «дети ее не обмокнуты»). Последний случай вызвал особенное негодование Лескова: «И, вот, вообразите же, никто не возвысит голос и не оценит, как это опасно – отрывать детей от сердца матери. Тупость мешает это представить себе, а одно слово, что «отец Иоанн благословил» – все примиряет. «Так и надо». Я кипячусь и ссорюсь; и иначе не могу, и даже, кажется, не хочу иначе. У всех так и поперла поповская отрыжка» [94]. В то же время обращает внимание, что писатель возлагает ответственность не на обер-прокурора Синода, а на священника Иоанна Кронштадтского (благословившего отнятие детей и у Хилкова, и у Паниной).

Более-менее положительный пример среди миссионеров той эпохи – в Варшавской епархии действовала «правильно организованная торговля правом возвратиться из православия в униатство и католичество» [95], разоблаченная синодальной ревизией.

Каковы же оказался итог 900-летнего господства православной Церкви в России? Последний ярый её защитник Победоносцев вынужден был признать: «Нечего обманывать себя. Наши духовные без светских сами бессильны» [96].

Примечания

1. С. Татищев. Император Александр II. Т. 1. – М., 1996. - С. 82; А. Труайя. Александр II. – М.: Эксмо, 2003. – С. 21

2. А. Яковлев. Александр II. – М., 2003. – С. 246

3. Цит. по А. К. Толстой. Избранные произведения. – М., 1970. – С. 14

4. Н. Никольский. История русской церкви. – С. 385; С. Семанов. Александр II. – М., 2003. – С. 182

5. П. Зырянов. Русские монастыри и монашество в 19 и начале 20 века. – С. 108-109; Русская старина. – 1888. – Т. 57. - № 2. – С. 389

6. С. Татищев. Император Александр II. Т. 2. – C. 218

7. А. Шамаро. Дело игуменьи Митрофании. – Л., 1990. – С. 48

8. Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского, по учебным и церковно-государственным вопросам. Т. 5. Ч. 1. - М., 1887. - С. 17

9. В. Купер. История розги. – Харьков, 1991. – С. 154

10. История России в XIX веке: Эпоха реформ. – М., 2001. – С. 240

11. Там же

12. А. Шамаро. Дело игуменьи Митрофании. – С. 48-49

13. А. Яковлев. Александр II. – М.: Терра, 2003. – С. 302

14. Цит. по Е. Грекулов. Как российское духовенство душило печать. – М., 1930. – С. 44

15. протоиерей Симеон Никольский. Освобождение крестьян и духовенство // Труды Ставропольской ученой архивной комиссии, учрежденной в 1906 г. Вып. 1. - Ставрополь, 1911. - С. 10

16. Дело канцелярии Синода № 662 за 1860 г

17. В. Купер. История розги. – С. 152

18. А. Кони. На жизненном пути. Т. 1. – М., 1914. – С. 53

19. Л. Ляшенко. Александр II. – С. 193

20. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел. Т. 2. – М., 1961. – С. 224

21. Записка министра внутренних дел «О внутреннем состоянии России» от 22 июня 1862 года // Там же. Т. 1. – С. 31

22. Е. М. Феоктистов. За кулисами политики и литературы // За кулисами политики: 1848-1914. – М., 2001. – С. 111

23. А. В. Богданович. Три последних самодержца. – М.-Л., 1990. – С. 112

24. П Зайончковский. Российское самодержавие в конце 19 столетия. – С. 62-63

25. П. Зырянов. Русские монастыри и монашество. – М., 2002. – С. 150-151

26. А. Богданович. Три последних самодержца. – С. 100

27. Л. Лященко. Александр II. – С. 11

28. И. Забелин. Большой боярин в своем вотчинном хозяйстве // Вестник Европы. Т. 1. 1871, февр. – С. 510-512

29. Записки сенатора И. В. Лопухина. – С. 131

30. Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Т. 2. Письма 1849-1857 гг. – М., 2004. - С. 36

31. В. Фёдоров. Русская православная церковь и государство. – С. 121

32. Цит. по Там же. – С. 121

33. А. Труайя. Александр II. - С. 112

34. Цит. по История России в XIX веке. Т. 4. – М.: Гранат, 1908. – С. 111

35. С. Римский. Российская церковь в эпоху великих реформ. – М., 1999. – С. 444

36. С. Татищев. Император Александр Второй. Т. 1. – С. 443

37. М. И. Шумилов, М. М. Шумилов. История России: 1861-1917. – Петрозаводск, 1995. – С. 30 38. Там же

39. С. Татищев. Александр II. Т. 2. – С. 217

40. Там же. – С. 599

41. Суд присяжных в России: Громкие уголовные процессы 1864-1917 гг. – Л., 1991. – С. 147

42. Вестник Европы. – 1874. – Т. 6. кн. 11. – С. 388

43. Русский архив. – 1898. – кн. 3. - № 9. – С. 107

44. Записки баронессы Прасковьи Григорьевны Розен, в монашестве Митрофании // Русская старина. – 1902. – Т. 109. - № 1. – С. 55

45. П. Зырянов. Русские монастыри и монашество. – С. 80

46. А. Шамаро. Дело игуменьи Митрофании. - С. 53, 56

47. П. Зырянов. Русские монастыри и монашество. – С. 82

48. Там же. – С. 151

49. Е. Козлинина. За полвека. 1862-1912 гг.: Воспоминания, очерки и характеристики. – М., 1913. – С. 205

50. Лечивший Александра врач Вельяминов. Император Александр III в конце жизни // История России XVIII-XIX вв: Хрестоматия. – М., 2003. – С. 331

51. С. Ю. Витте. Воспоминания. Т. 3. – М., 2002. – С. 576

52. Под скипетром Романовых: 1613-1913. – СПб., 1912

53. С. Витте. Воспоминания. Т. 3. – М., 2002. – С. 352-353, 549

54. А. Половцев. Дневник государственного секретаря. Т. 2. – М., 2005. – С. 481, 484

55. Манифест 29 апреля 1882 г. // Цит. по Энциклопедический словарь. Брокгауз и Ефрон: Биографии. Т. 1. – М., 1991. - С. 184

56. А. Половцев. Дневник государственного секретаря. Т. 2. – М., 2005. – С. 417

57. П. Зайончковский. Российское самодержавие в конце 19 столетия. – С. 40

58. Цит. по М. Ферро. Николай II / Пер. с фр. - М.: Международные отношения, 1991. - С. 19

59. Совет министров Российской империи 1905-1906 гг.: Документы и материалы. - С. 196

60. ИРЛИ (Пушкинский Дом), ф. Е.М.Феоктистова, 9122, LII б. 54. Дневниковая запись за 21 января 1891 г., л. 8

61. С. Любош. Последние Романовы. – Ленинград-Москва, 1924. – С. 180; П. Зайончковский. Российское самодержавие в конце 19 столетия. – С. 40

62. П. Зайончковский. Российское самодержавие в конце 19 столетия. – С. 131-138; Энциклопедический словарь. Брокгауз и Ефрон: Биографии. Т. 1. – М., 1991. - С.187; Евреи в Москве (по неопубликованным документам) // Былое. - 1907. – № 9. – С. 154

63. П. Зайончковский. Российское самодержавие… – С. 418, 427; А. Половцев. Дневник государственного секретаря Т. 2. – С. 458, 557

64. Цит. по Там же. – С. 365

65. Там же. – С. 365, 432

66. Цит. по Русское православие. – М., 1989. - С. 368

67. Ж. Трофимов. Волкогоновский Ленин. - М., 1997. – С. 32. Кстати, Анна Ильинична Ульянова-Елизарова вспоминала, что «отец наш был искренне и глубоко верующим человеком и воспитывал в этом духе детей»

68. Там же

69. П. Зайонковский. Российское самодержавие. – С. 365

70. Александровская слобода: Историко-литературное обозрение. – Александров, 1998. – С. 35

71. Свод высочайших отметок по всеподданнейшим отчётам за 1902 год губернаторов, военных губернаторов и градоначальников. – СПб., 1905. – С. 24

72. Крестьянский приговор // Право. – 1905. – № 27

73. Н. Лесков. Собр. Соч. в 19 тт. Т. 9. – С. 605

74. Жизнеописание святого Иоанна Кронштадтского // Жизнеописания достопамятных людей земли русской. – С. 285-295

75. Дивный дар: Иоанн Кронштадтский // Православные святые. – СПб., 1996. – С. 413

76. Э. Диллон. Александр III // Александр III: Воспоминания, дневники, документы. – СПб., 2001. – С. 268

77. Энциклопедический словарь. Брокгауз и Ефрон: Биографии. Т. 1. – М., 1991. - С.187

78. П. Зайончковский. Российское самодержавие. – С. 155

79. Там же. – С. 155, 161

80. Вестник права. - 1899. - № 4. – С. 1 – 27; см. приложение Преследования ересей

81. П. Зайончковский. Российское самодержавие в конце 19 столетия. – С. 248, 250

82. Л. Добровольский. Запрещенная книга в России. – С. 174; П. Зайончковский. Российское самодержавие в конце 19 столетия. – С. 295

83. В. Розенберг, В. Якушкин. Русская печать и цензура. – М., 1905. – С. 228

84. Л. Добровольский. Запрещенная книга в России

85. В. Розенберг, В. Якушкин. Русская печать и цензура. – С. 227

86. П. Зайончковский. – С. 307

87. Цит. по Н. Тальберг. Русская быль: Очерки истории императорской России. – М., 2000. – С. 888-889

88. А. Кони. Собр. Соч. Т. 2. – С. 264-265

89. К. Победоносцев. Московский сборник // К. П. Победоносцев. Сочинения. – СПб.: Наука, 1996. – С. 271

90. Из доклада иркутского архиепископа Серафима товарищу обер-прокурора синода И. С. Даманскому от 6 октября 1913 г. // Хрестоматия по истории СССР. Т. 3: 1857-1894. – М., 1952. – С. 480-481

91. Там же

92. Гражданин. – 1892. – 12 февраля

93. Т. Л. Сухотина-Толстая. Из дневника // Воспоминания. – М., 1980. - С. 223-227

94. См. письмо Толстого – Лескову от 10 дек. 1893 г. и ответное письмо Лескова от 14 дек. 1893 г.

95. П. Зайончковский. Российское самодержавие. – С. 108; Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского). – М., 1994. – С. 128

96. Цит. по В. Фёдоров. Русская православная церковь и государство. – С. 223. Отзыв, типичный для эпохи. Уже приведенная оценка министра внутренних дел П. А. Валуев: «Духовенство продолжало, за редкими исключительными явлениями, коснеть в невежестве и мало-помалу лишалось и того влияния, какое имело прежде». Обсуждая с Николаем II революционные волнения министр земледелия А. С. Ермолов констатировал: «Вам известно, что духовенство у нас никакого влияния на население не имеет» (Цит. по Р. Пайпс. Русская революция. Кн. 1. – М., 2005. - С. 152). Или из письма 1874 г. П. А. Лаврова (одного из основателей российской социологии, идеолога народничества): «Наше духовенство совсем не имеет значения – ни в народе, ни вне его» (Хрестоматия по истории СССР: 1861-1917. – М.: Просвещение, 1990. - С. 110). Аналогичная оценка Победоносцева ценна тем, что написана человеком, непосредственно руководившим церковью и искренне преданным её интересам.

Приложение. Церковь и русская литература

а) Церковные запреты и культура Древней Руси

Церковь и культура… Сколько фимиама курилось по этому поводу в последнее десятилетие. Между тем, основная задача, которую ставит перед собой церковь – не творческое участие в культурном развитии, а стремление направить его в исключительно религиозные рамки, идеологически контролировать культуру. В частности, именно церкви мы обязаны тем, что средневековая Русь не знала скульптуры. «Ортодоксальное православие не признает скульптурных изображений. И если на Западе могли появляться монументальные памятники, то для православия это было «язычеством». «Идолы», «болваны», «истуканы» не принимались церковью. Не без ее усилий этот ряд синонимов скульптуры приобрел в языке бранный оттенок» [1]. Жесткие ограничения, наложенные церковными канонами на живопись, делали разделенные веками изображения как две капли воды похожими друг-на-друга. Выше уже упоминалось осуждение скоморохов и театра - последний был введен на Руси царем только в 17 веке, вопреки недовольству церкви. В итоге патриарх Иоаким добился его закрытия [2]. Под запретом была и светская музыка, иностранец так вспоминал о первом театральном представлении на Руси: «Сперва, правда, царь не хотел было разрешить музыки, как нечто совершенно новое и некоторым образом языческое, но, когда ему поставили на вид, что без музыки нельзя устроить хора, как танцовщикам нельзя плясать без ног, то он, несколько неохотно, представил все на усмотрение самих актеров» [3]. Но наиболее упорными и разнообразными были попытки втиснуть в узкие церковные рамки русскую литературу.

С принятием христианства связано отвержение предшествующей народной устно-литературной традиции. «Что же принесло нам это византийско-юго-славянское влияние в литературе? Прежде всего, разумеется, из Византии шло новое миросозерцание, которое совершенно определенно отрицало прежнее, доходя в этом отношении до сурового, беспощадного ригоризма: все, что ни согласовывалось с тем пониманием христианства, какая ему давала Византия, не должно существовать; терпимость при этом не была качеством византийца: не только язычество, но и христианство, иначе понимаемое догматически… не говоря уже об иноверии, все это было «бесовство», «еллинство», недостойное христианина… отрицая огулом народное мировоззрение, как не-христианское и народноустную литературу, как выражение язычества». «Возникшая в стране на почве христианства и византийской письменности начальная литература самым решительным образом порывает всякие связи со старой языческой поэзией народа, со старыми народными мифами, песнями, сказками, со всей этой «лестью идольской», - с этим миром старого язычества, старого, дохристианского народного творчества». «Огульное осуждение духовенством всей старой народной поэзии» [4]. Вплоть до 17 века фольклорные тексты не записывались. Уже в середине 19 века было воздвигнуто «систематическое гонение на древнюю народную словесность – народные песни и легенды, поговорки и пословицы; последовал целый ряд «разъяснений», что наговоры и волшебные заклятья – вредные остатки язычества» [5].

Утвердилась монополия духовных жанров. Редким исключением явилось «Слово о полку Игореве». Его автор свободно использовал языческие мотивы: олицетворение сил природы в «Плаче» Ярославны, обращение героев к славянским божествам Велесу и Дажьбогу. Если в летописи причиной поражения Игоря объявлялась божья кара, то в «Слове» воля божия, обязательная для церковных историков, вовсе не упоминалась. Но «Слово», действительно, редчайшее исключение (да и оно до 18 века сохранилось в одном-единственном экземпляре, в отличие от бесчисленных церковных житий и поучений). До сих пор актуально печальная констатация Пушкина: «Старинные наши архивы и вифлиофики, кроме летописей, не представляют почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и «Слово о Полку Игореве» возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности» (А. С. Пушкин. О ничтожестве литературы русской).

Первое оригинальное произведение в жанре художественной прозы появилось только в 15 веке - «Сказание о Дракуле», написанное еретиком Федором Курицыным [6]. Но церковные вожди, как осифлян, так и нестяжателей, решительно выступили против светской литературы. Как пишет Я. Лурье: «Неполезные повести», «небожественные» писания решительно осуждали и волокаламский игумен [Иосиф Волоцкий], и сорский старец Нил… После собора и казней 1504 г. предостережения противников «неполезных повестей» были услышаны. В рукописной традиции XVI в. совершенно отсутствуют светские повести» [7]. В 1601 году литовский канцлер Лев Сапега, бывший в Москве с посольством, расспрашивал бояр о судьбе греческой библиотеки, попавшей в Москву после женитьбы московского князя на византийской царевне. Для нас интересна следующая часть беседы. «Когда г. канцлер спросил первых сенаторов, есть ли у них большое количество книг, то москвичи, имея обычай обо всем отвечать, что у них его великое изобилие, и здесь сказали, что у них много книг у патриарха, а когда спросили какие книги, сказали: псалтыри, послания, евангелия, минеи и вообще церковные книги». Сам Сапега, подтвердив, что бояре «определенно отрицали, чтобы у них была какая-либо знаменитая библиотека, ни какие-либо греческие книги, кроме немногих церковных, как конечно, псалтырь, книга посланий блаженного Павла, евангелий и других этого рода», добавил «ибо в Москве нет никаких общественных школ и академий» [8].

Тем более царили церковные книги на печатном дворе. Иван Федоров, прежде чем обвинение в ереси вынудило его покинуть Россию, напечатал «Апостол» (содержащий часть Нового Завета) и «Часовник». Его преемник Андроник Невежа получил повеление печатать «часовники и псалтыри, апостолы и евангелия, триоди и октаи и прочие божественные книги, ими же церкви божия красуются и бог по ним славится и спрославляется и пречистая его богоматерь и все святые» [9]. «Пискаревский летописец» в записи за 1601 год перечисляет продукцию печатного двора: «печатали книги: евангелия, апостолы, псалтыри, часовники, минеи общие, треоди постные и цветные, охтаи, служебники» [10].

В 17 веке начался процесс секуляризации культуры, но «духовенство не дозволяло печатать в принадлежащих ему, фактически, типографиях книг светского содержания, за малыми исключениями» [11]. На протяжении 17 столетия почти все книги, выпущенные в России, были литургическими, т. е. церковнослужебными или сочинениями, предназначенными для «уразумения веры», основное место среди этой литературы занимают издания и переиздания: «Псалтирь» (65 раз), «Служебники» – более 28 раз, 22 раза переиздавались «Евангелия», 20 изданий насчитывает «Апостол» [12]. Из светских книг издавалась, в основном, учебная литература для детей. Расцвет светской культуры начался с петровских реформ.

В средневековье действовала жесткая цензура. Первый дошедший до нас русский список «истинных и ложных книг» был написан в 1073 году. Всего стандартный средневековый список включал свыше восьмидесяти названий (опубликовать некоторые из этих сочинений исследователям удалось только в кон. 19-нач. 20 вв.; часть вообще не дошла до нашего времени [13]). Это, в первую очередь, апокрифы, включая знаменитое «Хождение Богородицы по мукам» (в котором Богородица тщетно молит сына о прощении мучающихся в аду грешников) [14]. Затем, отреченные книги – старославянские сочинения, в том числе, астрологические и гадательные тексты. Особый интерес в списке запрещенных книг представляет «Слово о бражнике» (17 век) – насмешливая пародия на толкования библейских текстов. Герой ее, пьяница-бражник, опираясь на священное писание, обличает в различных грехах святых, не желающих открывать ему двери в рай, и занимает лучшее место в небесном царстве [15].

Методы проведения цензуры использовались жесткие. «Кормчая книга» 1284 года предполагала сожжение еретической книги на голове ее владельца [16]. В 16 веке на Стоглавом Соборе было приняты следующие решения: «Не токмо в царствующем граде Москве, но и по всем градам царю свою царскую грозу учинить и заповедь и святителям всем коемуждо в своем пределе по всем градам запретити с великим духовным запрещением, чтобы православные христиане таких Богомерзких книг еретических у себя не держали и не чли их и иных прельщали и те бы о том каялись отцам своим духовным и впредь бы у себя таких еретических отреченных книг не держали и не чли, а которые учнут у себя впредь такие книги держати и чести или укнут иных прельщати и учити и им быти от благочестивого Царя в великой опале и в наказании, а от святителей по священным правилам быти в отлучении и в проклятии». На практике во исполнение данного решения «изымались и уничтожались не только отреченные еретические книги, но и книги астрономического содержания, переводы античных авторов по философии и др.» [17].

Яркие проявления церковной цензуры дал семнадцатый век. Часть русских земель во время монгольского ига вошла в состав Литвы и в Москве подозревали их в католических симпатиях. Первого декабря 1627 года последовал указ патриарха: «всякие книги литовской печати переписать и в Москву отправить». «В заказ учинити крепкий, чтобы никто не утаивал этих книг и впредь не покупал... а сыщется то после мимо их и тем людям быти в великом градском наказании... и в великом духовном наказании и проклятии» [18]. Большинство воевод ревностно исполняли приказ; сыскивали и отбирали книги даже у частных лиц. У путивльского торгового человека Ивашки Коблякова «досматривали» и отобрали книжку «молитвенник. Литовская, киевская печать Богоявленского монастыря» [19]. Продолжалась охота и за другими запрещенными книгами, в 1628 году дьячок Семейка, у которого были найдены «отреченные» книги, по патриаршему указу был сослан в монастырь, скован по ногам в железа и приставлен к черным работам, книги же сожгли [20]. В 1681 году церковь попыталась пресечь «самиздат» той эпохи. «Соборное постановление по предложениям царя». «Предложение 14. По Москве всяких чинов люди пишут тетрадях, и на листах, и в столбцах, выписки, именуя из книг Божественного Писания, и продают у Спасских врат и в иных местах, и в тех письмах, на преданные святой церкви книги, является многая ложь, а простолюдины, не ведая истинного писания, приемлют себе за истину и в том согрешают; паче же вырастает из того на святую церковь противление». «Ответ (церковного Собора): Которые объявятся с такими лживыми письмами, и тех имая приводить в его Патриарший приказ и чинити смирение, смотря по вине, и имати пени по рассмотрению; а для вспоможения тем выборным людям давать с караулов стрельцов, когда понадобится, на непослушников» [21]. Данное постановление имело в виду, в первую очередь, старообрядческие сочинения.

В 1687 году была основана Славяно-греко-латинская академия - первое русское высшее учебное заведение. По совместительству Академия должна была заниматься борьбой с инакомыслящими (по Уставу Академии, подписанному царем): «И о сем им блюстителю со учительми тщатися крепце еже бы всякого чина духовным и мирским людям, волшебных и чародейных и гадательных и всяких от церкви возбраняемых и богохульных и богоненавистных книг и писаний у себя никому весьма не держати и по оным не действовати, и иных тому не учити. А у них же таковые книги или писания ныне суть, и оным таковые книги и писания сожигати, и никаких бы волхвований и чародеяний и гаданий впредь не держати. Такожде и неученым людям свободных учений никому польских, и латинских, и немецких, и лютерских, и калвинских, и прочих еретических книг у себя в домах не держати и их, за неимением довольного рассуждения и ради в вере нашей усомнения, не читати, и нигде никому из оных еретических книг и их восточной нашей православной вере и церковным преданиям противных толкований состязаний не имети и подлогов не подлагати; зане обычай есть прелестникам, яко они, таковые подлоги подлагая, глаголют, еже они то творят не ради в вере и церковных преданиях усумнения, но чином наукотворного состязания [в порядке научного спора]. И таковыя книги еретические сожигати или к блюстителю училищ и учителям приносити. Аще же кто сему нашему царскому повелению явится противен и отныне начнет кто от духовных и мирских всякого чина людей, волшебные и чародейные и гадательные и всякие от церкви возбраняемые и богохульные и богоненавистные книги и писания у себя коим ни буде образом держати и по оным действовати, и иных тому учити, или и без писания таковая богоненавистная дела творити, или таковыми злыми делами хвалитися, яко мощен он таковая творити, и таковый человек за достоверным свидетельством без всякого милосердия да сожжется. Аще же кто свободных учений неискусный имать польские, и латинские, и немецкие, и лютерские, и калвинские, и иные еретические книги в доме своем имети, и их читати, и из книг состязание имети, и подлоги на усумнения нашея восточныя веры и церковных преданий подлагати; и таковых предаяти казни, смотря по их вине, нещадно» [22].

б) Церковь в литературе века Просвещения

18 век – век Просвещения - заставил церковь отступить по ряду направлений. Ликвидация института патриаршества, возглавлявшего церковное «государство в государстве». Конфискация монастырских земель. Прекращение «охоты на ведьм» - веру в колдовство признали суеверием. И едва ли не важнейшее - решительная победа светской культуры.

Писатели века Просвещения не церемонились с церковью. В 1728 г. А. Кантемир – откликнулся на печатание “Камня веры” митрополита Стефана Яворского едкой “Сатирой на хулящих учения”:

«Расколы и ереси науки суть дети;

Больше врет, кому далось больше разумети;

Приходит в безбожие, кто над книгой тает”, -

Критон с четками в руках ворчит и вздыхает,

И просит, свята душа, с горькими слезами

Смотреть, сколь семя наук вредно между нами;

Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,

Праотческим шли следом к божией проворны

Службе, с страхом слушая, что сами не знали,

Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;

Толкуют, всему хотят знать повод, причину,

Мало веры подая священному чину;

Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,

Не прибьешь их палкою к соленому мясу;

Уже свечек не кладут, постных дней не знают;

Мирскую в церковных власть руках лишну чают,

Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,

Поместья и вотчины весьма не пристали.

Д. И. Фонвизин написал известное “Послание к слугам моим: Шумилову, Ваньке и Петрушке”:

Попы стараются обманывать народ…

Смиренны пастыри душ наших и сердец

изволят собирать оброк со своих овец.

Овечки женятся, плодятся, умирают,

а пастыри притом карманы набивают.

За деньги чистые прощают всякий грех,

За деньги множество в раю сулят утех.

После этого стихотворения Фонвизин, как он пишет в своих записках, «прослыл безбожником» [23], но без каких-либо административных последствий для себя. Только в николаевские времена, уже 29 ноября 1846 г., печально известный Филарет составил донесение Святейшему Синоду об антиклерикальных сочинениях Фонвизина: «В текущем 1846 г. изданы в свет и обращаются в народном употреблении сочинения Фонвизина, цензурованные в Санкт-Петербурге. В числе их два ["Послание к слугам моим" и пародирующее проповедь "Поучение в Духов день"] особо должно быть признаны вредными для веры и нравственности народной» [24].

Ломоносов высмеял святош в сатирическом «Гимне Бороде», мишенью которого стали не только раскольники, фанатично придерживающиеся средневекового запрета на бритье, но и официальная церковь с ее покушениями на научную цензуру:

Если правда, что планеты

Нашему подобны светы,

Конче [конечно] в оных мудрецы

И всех пуще там жрецы

Уверяют бородою,

Что нас нет здесь головою.

Скажет кто: мы вправды тут,

В струбе там того сожгут.

Борода предорогая!

Жаль, что ты не крещена

И что тела часть срамная

Тем тебе предпочтена.

Церковь попыталась обрушить на ученого кару светской власти, но та, как оказалось, ценила гений Ломоносова выше задетого самолюбия Синода и дело кончилось ничем.

в) Реванш конца 18 – начала 19 века. Пушкин и «афеизм»

С конца 18 века, после французской революции, начался новый откат. Когда разбирали книги арестованного Новикова, по свидетельству участника: «происходило тут сущее аутодафе. Чуть книга казалась сомнительною, ее бросали в камин; этим более распоряжался от духовной стороны архимандрит. Однажды разбиравший книги сказал: «Вот эта духовного содержания, как прикажете?» «Кидай ее туда же», - вскричал отец архимандрит, - вместе была, так и она дьявольщины наблошнилась» [25].

18 марта 1793 г. последовало постановление Синода, чтобы все печатавшиеся в России книги, в которых затрагивались вопросы веры, подлежали его апробации [26]. В октябре 1793 года служащими Духовного ведомства были сожжены 18656 экземпляров книг, среди которых были и сочинения Ломоносова [27]. В 1796 году Екатерина издала специальный указ о цензуре: «1… утвердить ценсуру, из одной духовной и двух светских особ составляемую…3. Никакие книги, сочиняемые или переводимые в государстве нашем, не могут быть издаваемы, в какой бы то ни было типографии, без осмотра в одной из ценсур, учреждаемых в столицах наших, и одобрения, что в таковых сочинениях или переводах ничего закону божию… противного не находится… 4. ценсуры должны соблюдать те же правила и в рассуждении привозимых книг из чужих краев, так, что никакая книга не может быть вывезена без подобного осмотра, подвергая сожжению те из них, кои найдутся противными закону божию» [28].

При Павле I в России была введена особая должность духовных цензоров – по ходатайству Св. Синода и опять-таки с оглядкой на то, что «правительство, ныне во Франции существующее, желая распространять безбожные свои правила во все устроенные государства, ищет развращать спокойных обитателей оных сочинениями, наполненными зловредными умствованиями». Духовным цензорам – ректору Киевской семинарии Антонию, проповеднику Московской Академии о. Владимиру и рижскому протопопу о. Спиридону – положили, за труды праведные, по 500 рублей в год [29].

В 1800 году Синод пришел к выводу, что в России издается много книг и издал по этому поводу указ, запрещающий издание книг, «излишних» в своем роде. Результатом стал ряд цензурных запрещений с такими, например, обоснованиями.

«Поелику от Св. Синода по сей части уже довольно издано ясных и назидательных книг, а указом Св. Синода 4 января 1800 г., в цензуру последовавшим, воспрещено без нужды издавать книги, кои в своем роде окажутся излишними, то возвратить».

«И без сей книжки при проповедуемом в России Евангельском учении благочестие около тысячи лет процветает».

«Христианская церковь и без сего сочинения существует и торжествует 18 веков, и будет существовать до скончания века» [30].

В принципе, по предложенному Синоду критерию «излишности» можно было запретить любую книгу.

Цензурный устав 1804 года был более конкретен: «15. Цензура наблюдает относительно пропускаемых ею к печатанию сочинений, чтобы ничего не было в оных противного Закону Божию… 19. Если же в цензуру прислана будет рукопись, исполненная мыслей и выражений, явно отвергающих бытие Божие, вооружающихся против веры… объявлять правительству для отыскания сочинителя и поступления с ним по законам» [31].

В последние годы правления Александра I подозрения у цензоров стала вызывать даже романтическая поэзия. В 1822 году запретили балладу Вальтера Скотта, переведенную Жуковским под заглавием «Иванов вечер». Объяснения цензурного комитета: «Самое название стихотворения «Иванов вечер» может показаться странным по содержанию шотландской баллады, совершенно противоположной тому почтению, какое сыны греко-российской церкви обыкли хранить ко дню своего праздника… читателям предлагается чтение о соблазнительных делах, которые они должны воображать себе происходящими пред самым сим праздником и в самую его ночь. Противоположность между названием баллады и содержанием ее тем чувствительнее для русского читателя, что в Иванов день, в июне и августе месяцах, обыкновенно бывает пост, по уставу греко-российской церкви» [32]. Через пару лет Жуковскому удалось издать свой перевод, сделав некоторые изменения в тексте и переменив название на «Дунканов вечер».

Стихотворение о любви, помеченное внизу «9-го марта 1823 года» было отвергнуто цензурой на основании того, что «9-го марта 1823 г., т. е. в один из первых дней великого поста, весьма неприлично писать о любви девы». Стихотворение «Стансы к Элизе» было удостоено подробного разбора. Вот, некоторые примечания цензора.

Поэт: «Близ тебя к блаженству приучаться»

Цензор: «К блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины»

Поэт: «О как бы я желал всю жизнь тебе отдать»

Цензор: «Что же останется Богу?»

Поэт: «Тебе лишь посвящать, разлуки не страшась,

Дыханье каждое и каждое мгновенье,

И сердцем близ тебя, друг милый, обновясь»

Цензор: «Все эти мысли противны духу христианства, ибо в Евангелие сказано: кто любит отца своего и мать паче мене, тот несть мене достоин» [33].

В 1824 году затеялось известное обвинение Пушкина в сочувствии атеизму, выраженном в частном письме. Криминальное письмо (адресованное, как считается в литературоведении, Кюхельбекеру и отправленное весной 1824 г. из политической ссылки в Одессе) гласило: «читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1 000, чтобы доказать, qu’il ne peut exister d’etre intelligent Createur et regulateur [что не может быть существа разумного, творца и правителя (фр.)], мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная». Сочувствие, как видим, достаточно умеренное («единственный умный афей», «к несчастью»), но тем не менее, после прочтения письма почтовой цензурой, над Пушкиным грянула буря. С письмом ознакомился император. В Одессу полетел отзыв венценосного читателя в передаче министра иностранных дел графа Нессельроде: «он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественном поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сем письма [цитировалось выше]… Вследствие этого, Его Величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников министерства иностранных дел [юный Пушкин находился на одной из самых низших ступеней чиновной лестницы - коллежского секретаря] за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства» [34]. Следующие два года, вплоть до смерти Александра I и несколько дольше, Пушкин провел в ссылке в селе Михайловском, где духовный надзор за ним был поручен местному священнику Л. Е. Раевскому, отнюдь не манкировавшему своими обязанностями. Из записок И. И. Пущина: «Среди этого чтения [привезенной в подарок рукописи «Горя от ума»] кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею [Сборник житий святых]. Заметя его смущение и не подозревая причин, я спросил его: «что это значит?» Не успел он ответить, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря… Мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!» [35].

г) Святой Филарет – поэт и доносчик

В дальнейшем жизнь свела Пушкина со знаковой для николаевской эпохи фигурой московского митрополита Филарета – злого гения многих писателей 19 века (в 1994 году причисленного к лику святых). Заочные столкновения были и раньше. В 10-е годы Филарет писал духовно-мистические поэмы. Пушкин написал дерзкую пародию на подобные поэмы – шутливо-эротическую «Гаврилиаду». В 1826 году Филарет стал московским митрополитом. Вскоре после этого в Санкт-Петербурге были повешены декабристы. Мнение Пушкина известно: «Не пропадет ваш скорбный труд, И дум высокое стремленье». Митрополит Филарет отслужил по случаю казни благодарственный молебен: «Более и более открывается, от каких ужасов и мерзостей избавил нас Бог» [36]. Два человека, два взгляда на мир.

В 1829 году между ними произошел первый прямой поединок - стихотворный. Просматривая московские журналы, митрополит наткнулся на новое стихотворение Пушкина. Уже начало неприятно поразило Филарета: «Дар напрасный, дар случайный, Жизнь зачем ты мне дана?»

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Филарет задумался. Идея! Он ответит заблудившемуся поэту и ответит тоже в стихах. При этом каждая строчка пушкинского творения будет иметь параллель в послании митрополита.

Не напрасно, не случайно Сам я своенравной властью

Жизнь от Бога мне дана Зло из темных бездн воззвал,

Не без воли Бога тайной Сам наполнил душу страстью,

И на казнь осуждена. Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною,

Просияй сквозь сумрак дум,

И созиждется тобою

Сердце чисто, светел ум.

Пушкин долго не знал о назидательном ответе собрата, а когда услышал, искренне заинтересовался: «одного любопытства было бы достаточно для того, чтобы привлечь меня. Стихи христианина, христианского епископа, в ответ на скептические куплеты!» Пушкин ответил «покаянным» стихотворением, полным иронии, к которой, однако, трудно было придраться. Для примера, последние строчки:

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт.

В черновике вместо «серафима» было прямо указано «Филарета» (а вместо «палима», соответственно, «согрета») [37].

В 1834 году Пушкин снова стал жертвою защиты православия от поэзии. Но теперь митрополит прибегнул не к стихам.

Описание Тверской улицы, по которой въехала в Москву Татьяна, автор «Евгения Онегина» закончил словами:

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах.

Филарет увидел здесь неуважение к религии и пожаловался шефу жандармов Бенкендорфу. Бенкендорф потребовал объяснения от цензора, пропустившего такие богохульные стихи. Цензор же, не нашедший в стихах никакой крамолы, объяснил, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицмейстер, допустивший это, а не поэт и цензор» [38].

Еще раз по поводу страсти «серафима» к доносительству Пушкин высказался в 1835 году. Очередной жертвой прозаического творчества Филарета стал учитель царских детей, бывший преподаватель Царскосельского лицея, священник Г. П. Павский. Пушкин записал в «Дневнике»: «Филарет сделал донос на Павского будто бы он лютеранин – Павский отставлен от великого князя (…) Жаль умного, доброго и учёного священника [Павского]… старый лукавец [Филарет]» [39].

Филарет пережил Пушкина на тридцать лет. До конца дней он бдительно надзирал за благонадежностью русских литераторов. Обвинял Крылова в «глумлении над святыми» из-за того, что поэт называл животных человеческими именами; требовал запрета «оскорбляющих благочестивые чувства» народных сказок; обрушивался на «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, на творчество Фонвизина, Л. Толстого, Герцена, Чаадаева. Опубликованное в «Телескопе» и подвергнутое политическим гонениям «Философическое письмо» последнего он — в полном согласии с Николаем I и Уваровым — окрестил безумием.

Всю жизнь митрополит следовал текущему правительственному курсу: благодарил небо за казнь декабристов, писал доносы, участвовал в цензурных кампаниях. В свою очередь, власть предержащие были благосклонны к митрополиту - Николай I наградил пастыря Андреевским крестом и ордена Св. Владимира. В школах же предписывали чтение «образцов русского слога с их разборами, имея преимущественно в виду творения митрополита Филарета, Карамзина, Жуковского и Пушкина» [40] – радует, что Пушкина включили хотя бы на последнем месте.

д) Писатели и духовная цензура николаевской эпохи

Филарет заслужил отдельную главу неуемным стремлением испортить жизнь современным ему русским писателям, но его деятельностью подвиги религиозной цензуры не исчерпывались.

Петербургский митрополит Серафим, первым донесший на Чаадаева, не оставил своим вниманием и Пушкина. 28 мая 1828 года дворовые люди отставного штабс-капитана Митькова принесли Серафиму рукописное богохульное сочинение, которое их господин переписал своей рукой и читал им. Серафим, в свою очередь, послал донос статс-секретарю Н. Н. Муравьеву:

«Нынешнего дня… подал мне лично дворовый отставного штабс-капитана Митькова человек весьма важное на Высочайшее Государя Императора имя прошение с приложенной к ней рукописью, в коей между многими разного, но буйного или сладострастного, содержания стихотворениями, коих я не успел прочитать, помещена поэма под названием Гаврилияда [так в доносе], сочинения Пушкина… Поистине сам сатана диктовал Пушкину поэту сию! И сия-то мерзостнейшая поэма переходит из рук в руки молодых, благородных юношей. Какого зла не может причинить она, тем паче, что Пушкина выдают нынешние молодые писатели за отличного гения, за первоклассного стихотворца? Теперь я прошу совета Вашего. Что мне делать с сим прошением и сею рукописью? Препроводить ли мне их в секретный комитет или куда-либо в другое место?» [41].

Совета, видимо, не последовало, так как через месяц митрополит вторично написал Муравьеву. Серафим напомнил, что направил через Муравьева «на Высочайшее имя прошение, и при нем рукопись, содержащую, между прочими буйными стихотворениями, богохульнейшую поэму Гаврилиаду, сочиненную Пушкиным» [42]. Серафим побуждал статс-секретаря к тому, чтобы дать делу ход. Муравьев переправил рукопись поэмы во Временную верховную Комиссию, замещавшую императора в его отсутствие (Николай I находился на Кавказе). Донос положил начало делу «О дурном поведении: шт. капит. Митькова, Владимира, Семена и Александра Шишковых, Мордвинова, Карадикина, губ. секр. Рубца, чиновн. Гаскина и фехтовального учителя Гомбурова». Из 46 документов дела, 11 были посвящены не упомянутому в заголовке Пушкину (Митькова вскоре решили «оставить свободным от дальнейшего по сему делу преследования»).

25 июля 1828 года Пушкина было решено допросить по пунктам: «Им ли была написана поэма «Гаврилиада»? В каком году? Имеет ли он у себя оную и если имеет, то потребовать, чтоб он вручил ему свой экземпляр. Обязать Пушкина подпискою впредь подобных богохульных сочинений не писать, под опасением строгого наказания». Пушкин ответил: «Не мною. В первый раз я видел «Гаврилиаду» в лицее в 15-м или 16-м году и переписал ее; не помню куда дел ее, но с тех пор не видел ее. Не имею».

Комиссия поверила и предписала: «Начальствующему в Царскосельском лицее о том, что в оном обращалась рукопись самого вредного содержания в 1815-м и 1816 годах (не именуя оной), которая воспитанниками была переписываема и переходила из рук в руки, и чтоб он имел самое строгое наблюдение за тем, чтобы никаких вредных книг или рукописей воспитывающиеся не имели, подтвердя профессорам и учителям лицея и пансиона, чтоб и они с своей стороны имели таковое же попечение… таковое же предписание дать и во все училища, как военного, так и гражданского ведомства, не упоминая только о причинах, кои к оному дали повод».

Но делом заинтересовался император, предписавший дополнительно спросить у Пушкина «от кого получил он в 15-м или 16-м году, как то объявил, находясь в Лицее, упомянутую поэму, изъяснив, что открытие автора уничтожит всякое сомнение по поводу обращающихся экземпляров сего сочинения под именем Пушкина; о последующем же донести Его Величеству». Пушкин не сразу удовлетворил высочайшее любопытство: «Рукопись ходила между офицерами Гусарского полка, но от кого именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжег я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что не в одном из моих сочинений даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религией. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное».

Дотошный Николай велел «призвать Пушкина и сказать ему моим именем, что зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость, и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем?» Пушкин понял, что его не оставят в покое и «по довольно молчании и размышлении, спрашивал: позволено ли будет ему написать прямо Государю Императору и получив на сие удовлетворительный ответ, тут же написал Его Величеству письмо и запечатав оное вручил Графу Толстому. Комиссия положила, не раскрывая письма сего, представить оное Его Величеству». Письмо Пушкина гласило: «Будучи вопрошаем Правительством, я не считал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 г. Повергаю себя милосердию и великодушию царскому есмь Вашего императорского Величества верноподданный Александр Пушкин». 31 декабря 1828 г. Николай написал комиссии, что «мне это дело подробно известно и совершенно кончено». На самом деле, Пушкин и в последнем признании был не вполне искренен. «Гаврилиаду» он написал в 1821 году, иронизируя над расцветом мистицизма при дворе Александра I. Тогда же он послал поэму Вяземскому, сопроводив ее насмешливым комментарием: «Посылаю тебе поэму в мистическом духе – я стал придворным». Перенося время написания на более ранние годы, Пушкин исходил из того, что один спрос с юноши-лицеиста, а другой с фактически сосланного за неугодные монарху стихи, кого не могла исправить и ссылка [43].

Одной из первых народных сказок, записанных Пушкиным, стала сказка «О попе и его разбойнике Балде». Вообще, сказки, где работник одерживает верх над глупым и жадным попом – очень распространены в русском фольклоре. В собрании «Русских народных сатирических сказок Сибири», изданных сибирским отделением Академии наук, 71 сюжет посвящен высмеиванию духовенства, и из них в двенадцати главными героями выступают поп и его работник (есть здесь и сюжет, обработанный Пушкиным). Именно с этой сказки Пушкин начал свой знаменитый сказочный цикл (в 1830 году, в Болдине [44]), что, конечно, связано не только с типичностью сюжета, но и с отношением поэта к духовенству. Когда Пушкин прочитал сказку Гоголю, тот пришел в восторг: «У Пушкина сказки русские народные [«О попе и его работнике» и «О царе Салтане»], не то что «Руслан и Людмила», но совершенно русские». Тем не менее, напечатать сказку при жизни Пушкин так и не смог, как и некоторые другие криминальные с церковной точки зрения произведения. Их смог опубликовать после его смерти Жуковский, внеся некоторые изменения. В частности, шутливый комплимент:

Не веровал я троице доныне

Мне бог тройной казался все мудрен;

Но вижу вас и, верой одарен,

Молюсь трем грациям в одной богине

был исправлен так:

Не веровал я г р а ц и я м доныне

Мне в и д тройной казался все мудрен.

В стихотворении «К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего саду», «митрополит» был заменен несуществующим словом «агрономит». Наконец, «Поп - толоконный лоб» вплоть до конца 19 века заменялся на «купец Кузьма Остолоп» («Жил-был купец Кузьма Остолоп, По прозванию Осиновый лоб» и так далее).

Доставалось и более мелким литераторам. Приведём пару эпизодов из дневника петербургского цензора А. В. Никитенко.

В 1834 году в журнале «Библиотека для чтения появился перевод оды «Красавице» Виктора Гюго, содержащую следующие строки: «И если б Богом был – селеньями святыми // Клянусь – я отдал бы прохладу райских струй // И сонмы ангелов с их песнями живыми // Гармонию миров и власть мою над ними // За твой единый поцелуй». Как записал в дневнике цензор А. Никитенко: «Эти стихи привели в волнение монахов». «Митрополит [все тот же Серафим] в воскресенье испросил у государя особую аудиенцию, прочитал ему вышеприведенные стихи и умолял его как православного царя оградить церковь и веру от поруганий поэзии. Государь приказал: цензора, пропустившего стихи, посадить на гаупвахту» [45]. Приказание было выполнено. Пострадал и переводчик, поэт М. Деларю – выпускник Царскосельского Лицея и автор одного из переложений «Слова о Полку Игореве». История с переводом оды Гюго кончилась для него увольнением со службы.

Тогда же досталось и известному в своё время историческому романисту М. Загоскину. «Загоскин написал плохой роман под названием «Аскольдова могила». Московские цензоры нашли в ней что-то о Владимире Равноапостольном и решили, что роман подлежит рассмотру духовной цензуры. Отправили. Она вконец растерзала бедную книгу. Загоскин обратился к Бенкендорфу, и ему как-то удалось исходатайствовать позволение на напечатание ее с исключением некоторых мест. Но я на днях был у министра и видел бумагу к нему от обер-прокурора Святейшего синода с жалобою на богомерзкий роман Загоскина» [46].

Вернемся к классикам. Лермонтов также не избежал цензурных нападок по религиозным мотивам. Шутливые замечания о религии были выпушены из поэмы «Тамбовская казначейша». В дальнейшем Лермонтов вынужден был заниматься автоцензурой: пометил «вымарать» против стихов «Боярина Орши», в которых противопоставлялся «монастырский закон» и «закон сердца», вырезал многие стихи из «Демона» (при жизни поэма так и не была опубликована). Сомнения цензора относительно «Трех пальм» («И стали три пальмы на Бога роптать… Не прав твой, о небо, святой приговор») были разрешены цензурным комитетом в пользу автора. Но из «Мцыри» на долгие годы были исключены стихи о готовности променять «рай и вечность» на миг свободы. В стихотворении «Памяти Одоевского» слово «бог» заменили словом «рок». Незначительные цензурные изъятия, связанные с отступлениями от православной ортодоксии, были сделаны из «Героя нашего времени» [47].

И посмертная цензура. В публикациях поэм и стихов Лермонтова в "Отечественных записках" 1842 ("Боярин Орша", "Сказка для детей"), "Библиотека для чтения" 1844 ("Любовь мертвеца"), сб. "Вчера и сегодня" 1845-1846 были изъяты богоборческие и антиклерикальные пассажи. В 1914 духовная цензура сделала попытку вмешаться в текст "Демона" (в т. н. "диалог о боге"), что вызвало возмущенные отклики в печати [48].

Еще два случая посмертных столкновений Лермонтова с православным духовенством не связаны с цензурой. Первый – сразу после дуэли. Священник о. Василий Эрастов отказался участвовать в похоронах Лермонтова и после донес на своего товарища протоирея Александрийского, что тот «погребше честно в июле месяце того года тело убитого на дуэли Лермонтова, в статью метрических за 1841 год книг его не вписал и данные 200 рублей ассигнациями в доходную книгу причта не внес». По распоряжению архиепископа было наряжено следствие. Выяснилось, что Александровский только «проводил» тело с пропением «Святой Боже». Комиссия нашла, что «хотя протоирей Александровский настоящего погребения над телом поручика Лермонтова и не совершил, но не следовало и провожать его, яко добровольного самоубийцу, в церковном облачении и с подобающей честью». Александровский был оштрафован на 25 рублей. Архиепископ Афанасий подтвердил решение консистории [49]. Через пятьдесят лет у Эрастова было взято небольшое «интервью» по поводу давних событий [50]. Взгляды отца Василия (как мы видели, разделяемые консисторией и высшим духовенством) не изменились:

- Разве можно было его хоронить! Умер без покаяния…

- Его убили…

- Мало-что убили! А кто виноват? Сам виноват… Поэт, поэт! Мало-что поэт.

Второй случай хранения церковью памяти о поэте - в церкви подмосковного селения Подмокловка на картине, изображающей Страшный суд, поместили и Михаила Юрьевича - среди грешников, горящих в адском огне [51]. Позднее той же чести удостоился Лев Толстой – в 1883 году его изобразили на церковной фреске в адском пламени на коленях у сатаны [52].

Гоголя тоже не миновала чаша религиозной цензуры - некоторые места были изъяты цензурой из "Ревизора", ибо могли «смутить религиозное чувство зрителей» [53]. Пострадало от религиозной цензуры и полное собрание сочинений Гоголя 1853 года [54].

е) Последние подвиги

Цензура, в том числе и церковная, несколько смягчилась в период правления Александра II, на многие вещи стали смотреть либеральнее, чем в николаевское царствование. Духовная цензура снова оживилась в период «контрреформ» 80-х. Из крупнейших писателей, удостоившихся ее внимания, следует выделить Н. Лескова. В 1889 году духовный цензор добился уничтожения шестого тома его Собрания Сочинений. Претензии: «1) представляется односторонний старательный подбор былей и небылиц, клонящийся к опозорению русского духовного сословия вообще и иерархии в особенности; 2) излагается ложный противохристианский образ мыслей о церковном управлении, о брачной жизни и разводе и 3) содержится дикий мистико-религиозный бред» [55]. Лесков отреагировал не менее эмоционально: «Подлое самочинство и самовластие со стороны всякого прохвоста».

Еще многим русским писателям довелось столкнуться с религиозной цензурой в последние десятилетия ее господства: Гл. Успенскому, Некрасову, Короленко, Чехову… [56]. К примеру, рапорт цензора о рассказе Чехова: «Канитель»: «Рассказ этот предназначен для публичного чтения на общедоступных концертах. Разрешить рассматриваемый рассказ к исполнению мне представляется неудобным, так как он осмеивает церковные порядки, относясь к православным обрядам без достаточного уважения, о чем имею честь представить на благоусмотрение вашего превосходительства». Резолюция: «Запретить. Согласен». О другом рассказе, описывающем быт духовенства – «Архиерей» – Чехов писал в письме к жене: «теперь хлопочу, чтобы сей рассказ не печатался, так как цензура сильно его попортила» [57].

Но особенную ненависть у православной церкви вызывал Лев Толстой. Не удивительно. Еще в 1882 году писатель писал: «Я ведь в отношении православия – вашей веры, нахожусь не в отношении заблуждающегося или отклоняющегося, я нахожусь в положении обличителя». В 1884 году, Толстой, по поводу книги митрополита Макария «Православно-догматическое богословие», написал: «Православная церковь? Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженых людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженых людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ» [58]. Попытки противостоять писателю идейно не давали результата. Авторы церковных брошюр - такие как священник Иоанн Кронштадтский («Против графа Льва Н. Толстого, других еретиков и сектантов нашего времени и раскольников») или харьковский протоирей («О лжеучении графа Л. Н. Толстого») – не могли соперничать с Толстым ни разумом, не писательским дарованием. Оставалась цензура.

В 1884 году на рассмотрение духовной цензуры была передана книга писателя «В чем моя вера». Цензору протоирею Михаилу Благовещенскому книга не понравилась «по мыслям, явно противным учению и духу Христова, разрушающим начала нравственного учения его, устройства и тишину церкви». На книгу был наложен арест.

О «Народных рассказах» Толстого (1887 год) мнение цензуры было не менее суровым: «Во всех рассказах Льва Толстого, составляющих содержание рассмотренной книги, слышится один господствующий тон, который далеко не гармонирует с требованиями правильного религиозно-нравственного воспитания и образования народа».

31 декабря 1887 году от Московского духовно-цензурного комитета досталось тринадцатой части «Сочинений графа Льва Толстого», с подзаголовком: «О жизни». Комитет нашел, что книга признает руководящим началом истинной достойной человека жизни не слово божие, а истинно и исключительно человеческий разум, проникнута неверием в божественность Христа, внушает недоверие к догматам единства и порицает любовь к отечеству, и потому может произвести в народе соблазн [59].

В 1888 году обрушились на произведения Толстого, ранее уже прошедшие цензуру, после того, как издатель И. Д. Сытин выпустил их в дешевых изданиях для народа. Сытина вызвал обер-прокурор Синода Победоносцев [60]:

- Скажи мне, Сытин, как это тебе позволили печатать в народном издании Льва Толстого и других еретиков нашей православной церкви?

- Ваше превосходительство, я ничего не печатаю без разрешения нашей светской и духовной цензуры. Все, что напечатано, было разрешено и одобрено цензурным комитетом.

- Знаю… Очень знаю нашу дуру-цензуру. Она сама не понимает, что разрешает. А я тебе говорю: ты сам должен быть своим цензором. Мы тебе эту пакость запретим.

Победоносцев сдержал слово. В мае 1888 года Сытину запретили переиздание девяти из двенадцати ранее одобренных произведений Толстого [61].

Цензурные методы «дискуссии» с писателем имели определенный успех. Как писал позднее Толстой: «Распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей… не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии». Тем не менее, церкви этого показалось недостаточно и она решилась взяться за самого Толстого. Нелегкое решение. С одной стороны, в самой церкви разумные головы понимали насколько позорным для их ведомства будет открытое нападение на всемирно известного писателя. С другой, и светская власть не давала санкции для атаки, более того, Александр III запретил трогать писателя. Один за другим отпадали соблазнительные проекты [62].

1886 – обсуждалась идея заточения Толстого в Суздальскую монастырскую тюрьму. Проект был отклонен императором [63].

1888 – Херсонский епископ Никанор написал: «мы без шуток собираемся провозгласить анафему… Толстому».

1891 – предать писателя анафеме призвал харьковский протоирей.

1892 – к идее отлучения присоединился московский митрополит.

1896 – о необходимости отлучения заговорил обер-прокурор Синода Победоносцев.

1899 – составлен проект постановления Синода об отлучении Толстого от церкви, не принят.

Церковь колебалась. Но в итоге возобладала оптимистическая надежда на то, что результатом нападения станет покаяние Толстого. В 1902 году последовало знаменитое «Определение св. Синода», которое часто называют отлучением Толстого. В действительности, Синод предпочел более осторожную формулировку, речь шла не об отлучении, а о самоотторжении Толстого от церкви: «Посему церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с ней».

Жизнь не оправдала надежды церковных оптимистов. Толстой ответил хлесткой статьей (опубликованной за рубежом, но в списках распространившейся по всей России): «То, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо... учение церкви есть теоретически вредная и коварная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения». Еще более неприятной для церкви оказалась реакция общества. Тысячи выражающих поддержку Толстому писем и телеграмм. Заявления о добровольном выходе из Русской Православной церкви. Презрение и насмешки в адрес церковников. Анафема Толстому вылилась в самоотлучение церкви от культурной России. На нем закономерно окончить историю тысячелетних попыток церкви подчинить себе русскую культуру.

Примечания

1. Г. Прошин. Черное воинство. – С. 199; ср. А. Шамаро. Дело игуменьи Митрофании. – С. 34

2. Рассказ очевидца о жизни Московии конца XVII века // Вопросы истории. – 1970. - № 1. – С. 113

3. Я. Рейтенфельс. Сказание о Московии. – С. 301

4. История русской литературы до XIX века. Т. 1 / Под ред. Грузинского А. Е. – М.: Мир, 1914. – С. 71, 103, 109

5. История русской литературы XIX в. / Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. Т. 1. – М.: Мир, 1908. – С. 243

6. Памятники литературы древней Руси: Вторая половина 15 века. – М.: Художественная литература, 1985. – С. 554

7. Я. Лурье. Русские современники Возрождения. – Л.: Наука, 1988. – С. 143

8. С. Белокуров. О библиотеке московских государей в XVI столетии. – М., 1899. – С. DXXI – DXXIV

9. Сказание известно о воображении книг печатного дела // Русское историческое повествование XVI-XVII веков. – С. 102

10. ПСРЛ. Т. 34. – С. 203

11. С. Безсонов. Надзор за книгой: Опыт систематизации материалов о цензуре в допетровскую эпоху. - М., 1916. – С. 49

12. О книгах, напечатанных в Москве 17 в. см.: А. Зернова. Книги кирилловской печати, изданные в Москве в XVI – XVII веках: Сводный каталог. – М., 1958

13. В. Титов. Ложные и отреченные книги славянской и русской старины: Тексты-первоисточники 15-18 вв. с примечаниями, комментариями и частичным переводом / Гос. публ. ист. б-ка России. - М., 1999. - С. 3

14. Златоструй. – С. 282

15. Хрестоматия по древнерусской литературе. – М.: Высшая школа, 1974. – С. 238; А. Пыпин. Для объяснения статьи о ложных книгах // ЛЗАК. Вып. 1. – М., 1862. – С. 39

16. С. Безсонов. Надзор за книгой: Опыт систематизации материалов о цензуре в допетровскую эпоху. - М., 1916. – С. 13; Православное Обозрение. – 1876. - Кн. 3. – С. 89

17. В. Титов. Ложные и отреченные книги славянской и русской старины. - С. 105-106

18. Собр. Гос. гр. и дог., ч. 3, № 77; разряды дворц. 1628 г., стр. 980, Т. 1, и акты Моск. Госуд., Т. 1, л. 201

19. Акты Моск. Госуд., Т. 1 № 279

20. ААЭ. III, 176

21. Акты исторические: Собранные и изданные Археографической комиссиею. Т. 5. 1676-1700. – Спб., 1842. - № 75

22. Привилегия Московской академии. – С. 239-240

23. Д. Фонвизин. Сочинения. – С. 287

24. Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского по учебным, и церковно-государственным вопросам, издаваемое под ред. Преосвященного Саввы, архиепископа Тверского и Кашинского. Том дополнит. СПб., 1887. - С. 165

25. Записки В. И. Штейнгеля // Общественные движения в России в первую половину XIX века. Т. 1. – Спб., 1905

26. В. Федоров. Русская Православная церковь и государство. – С. 125

27. Богданов А. Перо и крест: Русские писатели под церковным судом. – С. 432

28. Полное собрание законов. Т. XXIII, № 17508. - С. 933-934

29. А. Скобичевский. Очерки истории русской цензуры. – С. 70

30. А. Котович. Духовная цензура в России (1799-1855). – СПб., 1909. – С. 66, 78

31. Исторические сведения о цензуре в России. – СПб., 1862. - С. 10-11

32. А. Скобичевский. Очерки истории Русской цензуры. - С. 228

33. В. Розенберг, В. Якушкин. Русская печать и цензура. – С. 40-41

34. А. Наумов. Посмертно подсудимый. - М.: Российское право, 1992. – С. 74-75

35. И. Пущин. Записки о Пушкине. – М., 1984. – С. 57

36. Ю. Безелянский. От Рюрика до Ельцина: Календарь российской истории. – С. 294

37. В. Соколов. Рядом с Пушкиным. Ч. 2. – М., 1998. – С. 452-453

38. Там же. – С. 453-454

39. А. Пушкин. Собрание сочинений. Т. 7. – М. 1976. – С. 296

40. «Наставление преподавателям русского языка и словесности в гимназиях СПб. Учебного округа» 1852 г. // История России в XIX веке. Т. 4. – М.: Гранат, 1908. – С. 15)

41. Старина и новизна. Кн. 15. – СПб., 1911. – С. 188-189

42. Там же. – С. 190

43. В. Гурьянов. Письмо Пушкина о «Гаврилиаде» // Пушкин. Исследования и материалы. Т. VIII. – С. 284-292; А. Наумов. Посмертно подсудимый. – С. 99-102

44. см. Ф. Сетин. История русской детской литературы. Т. 1. – М.: Просвещение, 1990. – С. 213

45. А. Никитенко. Дневник. Т. 1. – М., 2004. – С. 347-348

46. Там же. – С. 321

47. Лермонтовская энциклопедия / ИРЛИ. – М. 1999. – С. 608-609

48. Л. Семенов. Лермонтов и Лев Толстой. - М., 1914. - С. 45-48

49. Как был погребен поэт М. Ю. Лермонтов. П. К. Мартьянова. Дела и люди. Т. 3., стр. 33

50. Вестник Европы. – 1914. – кн. 3. – С. 390 – 393

51. Новое обозрение. – 1891. - 14 августа

52. фрагмент фрески см. в кн. Г. Прошин. Черное воинство. – С. 67

53. Н. Дризен. Драматическая цензура двух эпох, 1825-1881. - Пг., 1917. - С. 42

54. А.Богданов. Перо и крест. – С. 432, А. Скобичевский. Указ. Соч. - С. 510-512

55. Л. М. Добровольский. Запрещенная книга в России: 1825 – 1904: Архивно-библиографические изыскания. – М., 1962

56. А. Богданов. Перо и крест: Русские писатели под церковным судом. – М., 1990. – С. 433

57. А. Чехов. Собрание сочинений. Т. 3. – М.: Правда, 1950. – С. 322; Т. 9. - С. 351-352

58. Богданов А. П. Перо и крест. – С. 437-438; Л. Толстой. Полное собрание сочинений. Т. 23. – С. 16-17

59. Л. Добровольский. Запрещенная книга в России

60. И. Д. Сытин. Жизнь для книги

61. Чарльз Рууд. Русский предприниматель московский издатель Иван Сытин. – М.: Терра, 1996. – С. 42

62. Богданов А. Перо и крест: Русские писатели под церковным судом. – М., 1990. – С. 438-439) 63. Пругавин. Монастырские тюрьмы. – С. 116

Последние публикации на сопряженные темы