Смерть Петра Христофоровича
Выражаю благодарность мамику – активному поставщику сюжетных линий, ведущих в рай.
Слава Тебе, Господи…
В Питере, в маленькой квартирке на Орбели, жил ученый. Зоолог. Петр Христофорович. Хороший он был человек: тип, еще вполне встречающийся в русских научных кругах, но со своим индивидуальным налетом, который упомянутый контингент окрестил «гаспаризмом», кроме Петра Христофоровича имея в виду также и его многочисленных родственников. Ученый с мировым именем, потомственный интеллигент с какими-то древними дворянскими корнями, с одной стороны. А с другой – очень простой в общении, безалаберный в быту и совершеннейший антипедант во всем, что касается внешней стороны интеллигентности. Например, он никогда не пользовался ножом и вилкой одновременно, запросто мог вычистить хлебом тарелку, а то и допить через край остаток бульона, ставил совершенно немыслимые ударения и, нисколько не стыдясь, путал Ахматову с Цветаевой. При этом он вполне готов был уважать педантичных приверженцев cоmme-il-faut, его антипедантство не было воинственным. И если случались какие-нибудь казусы на этой почве, то он первый над собой смеялся и совершенно искренне ругал себя за невоспитанность и/или необразованность.Зато внутреннюю, душевную сущность интеллигентности (то есть чуткость, деликатность) он чувствовал очень тонко. То есть, собственно, не чувствовал, а обладал ею. Спроси его, в чем она заключается, он бы, скорее всего, сморозил что-нибудь дурацкое, при этом еще ужасно долго бы подбирал нужные слова, все время норовящие вылететь из головы; а может, напротив, вдруг, не думая, выразил бы, сам не зная почему, очень тонкую мысль, ответив – в доброте.
Хотя иной раз близким доводилось наблюдать его и в жестоком амплуа. Почему уж чуткая доброта вдруг изменяла ему – неизвестно. Есть версия, что к определенному виду человеческих слабостей он был, так сказать, педагогически зол. В общем, он обожал потешаться над снобизмом и чванством, совершенно не снисходя до того, что последние развиваются как правило на почве какой-нибудь затяжной боли.
На момент повествования ему было лет 70. В Питер из Москвы часто наезжали родственники. Вот и теперь, желая в компании художницы посетить Эрмитаж, к нему приехала внучатая племянница с подругой. Он жил на тот момент уже один: год, как умерла жена. Сыновья разъехались по заграницам, внучки – туда же. В Москве жила побочная ветвь семьи, с маленьким вышеуказанным ответвлением.
Она забыла номер квартиры. Однако, поднявшись на пятый этаж, сразу поняла, что волноваться не о чем. Мощным налетом гаспаризма была отмечена единственная дверь не только на этом этаже, но, скорее всего, во всем Петербурге. Во-первых, зияли дыры от неоднократно выломанного и раз от раза переставляемого на новое место замка (Петр Христофорович часто терял ключи), во-вторых, само полотно двери как бы громко вопияло о том, что в квартире абсолютно нечего украсть. Оно было даже не из фанеры, а из какого-то то ли картона, то ли плотной бумаги, может быть, истертого, совсем истончившегося оргалита, - в общем, филологическому воображению племянницы, склонному воспринимать реальность как текст, представилась здесь отсылка к шинели Акакия Акакиевича. Кстати (нельзя не отвлечься) вся та поездка в Питер ей так живо все время напоминала петербургские повести Гоголя, что она в какой-то момент даже перестала расстраиваться.
Было жаркое лето. Петр Христофорович встретил гостий в трусах (это были синие советские солдатские трусы, которых у некоторых представителей старшего поколения, всю жизнь к ним нежно привязанных, до сих пор случается волшебный запас; как они умудряются его пополнять – одному богу известно). Племянница (в семье ее звали Даня) сдуру слегка смутилась: все-таки она была с подругой, совсем не богемного типа художницей, очень скромной девушкой, которую как-то забыла заранее предупредить о масштабах гаспаризма в данном случае (обычно Даня немного готовила людей, прежде чем вводить их в какую-либо из квартир своего ветвистого семейства). Но Настю, видимо еще не отошедшую от впечатлений, навеянных дверью, слава богу, трусы не травмировали («Да ладно, Даш, в чем еще ходить в такую жару?» - удивилась она малодушным опасениям подруги).
- Привет, Петь, – сказала Даня, в ответ на распахнутые объятия подставляя щеку (старшее поколение Гас паровых еще сохранило традицию родственных поцелуев), - знакомься: это Настя. Как ей тебя называть: Петя или Петр Христофорович?
- Тьфу-ты, – со смехом отмахнулся тот (радушие обильно светились на лице, и он щедро обдал всем этим Настю, априори допущенную к сердцу, как подругу родни), – конечно, Петя.
И это вовсе не было кокетством. Хотя, согласитесь, немного странно семидесятилетнему ученому с мировым именем так просто представлять себя молодой незнакомой дамочке. Она, в скобках заметим, так ни разу его и не назвала в результате по имени: язык не повернулся. Но в этом была его важная суть. Для него это было абсолютно естественно. Противоестественно было бы обратное: если б подруга дочери его любимой племянницы вдруг стала бы кудряво величать его Петром Христофоровичем. Совершенно не признавал он никаких церемоний с собой. Хотя и амикошонства тоже не любил. Ну это понятно. Даня, зная, что он перманентно сильно занят своими статьями, хотела его по минимуму напрячь. Они привезли с собой полотенца, простыни (он их за это поругал), купили еду и собирались, на скорую руку позавтракав, пойти гулять. Потом, ей было хорошо известно, что вынужденное общение с незнакомыми людьми – даже на своей территории не всегда комфортно. В общем, ей хотелось дать ему понять, что вовсе не необходимо их принимать, развлекать и тому подобное. Но сказать ему об этом прямо она тоже не решилась: вдруг он почувствует себя лишним, поймет это в том духе, что им вдвоем предпочтительней… Все эти дурацкие тонкости (потому что тонкости чаще, чем кажется, бывают дурацкие) он тут же развеял, явив совершенно очевидное желание с ними пообщаться: не вежливость, не гостеприимство, а именно желание пообщаться (здесь по аналогии можно было бы заметить, что внутренняя сущность гостеприимства – это и есть желание общаться с гостями, желание их видеть). Он притащил из холодильника свои нехитрые запасики, сел с ними завтракать, что-то рассказывал, расспрашивал, чем обеих очень растрогал. У Петра Христофоровича было невероятно емкое сердце: он умудрялся каждого своего родственника любить. И такая какая-то была у него полная доброты житейская мудрость, что просто сил нет!
Вот например. У Дани была дочь – Улька, 18 лет (универ, компании, молодость), которая накануне ее отъезда потеряла кошелек со свежеполученной зарплатой: та подрабатывала по вечерам. И хотя девочка, строго говоря, ни в чем формально не нуждалась, деньги всегда были крайне нужны (см. скобку выше). Она очень сильно расстроилась. Полмесяца уже с нетерпением их ждала, рассчитывала на них. Звонит Дане, говорит: «Мамуль, обыщи всю комнату, полазь по всем сумкам, выверни все карманы, ты должна во что бы то ни стало найти мою зарплату». Она, конечно, хваталась за соломинку. Сама уже прекрасно понимала, что посеяла, клуша. В общем, Дане было ее очень жалко, и она хотела полностью компенсировать потерю, только сдерживало соображение, не является ли это злостным поощрением разгильдяйства. С этими мыслями, не успев пересечься с дочерью, она уехала в Питер, так что оставалась неделя на размышление. Она решила посоветоваться с Петром Христофоровичем, спросила, как бы он поступил на ее месте. Он выслушал, спросил, сколько там было денег и, узнав, что чуть больше тысячи долларов, сказал: «Как жалко, что у меня нет такой суммы. Но к концу твоего пребывания здесь я обязательно ее достану». (При этом надо учесть, что Улька была ему вообще седьмой водой на киселе, а сам Петр Христофорович жил весьма и весьма скромно). Вот так. Даня уточнила, не есть ли это вопиющий антипедагогизм. Он в своей манере плюнул и сказал, что тьфу, мол, нет ничего глупее, чем когда родители проявляют педагогизм. Родители, мол, не для того созданы. Намного важнее, чтоб у ребенка всегда была уверенность, что родители его поддержат в трудную минуту.
И побрел в своих трусах за компьютер.
Такая вот мудрость сердца. Естественно, после этого Даня не колеблясь дала дочке деньги. И, надо сказать, ни секунды не жалела. Утверждала потом с уверенностью, что ни на йоту не испортил Сашку этот инцидент. Ничуть не избаловалась, не злоупотребила. Наоборот, стала более щепетильной, ответственной в денежных вопросах. Например, займет у отца на поездку, возвращает по крохам. Тот уж давно забыл, простил ей долг десять раз, а она – нет. «Не говори мне этого, не соблазняй. Я должна вернуть, а то себя уважать перестану». И возвращает. Не успокоится, пока не вернет все до копейки. Это, конечно, предмет их неизбывной гордости. И ведь никаким педагогизмом не воспитаешь такого. А точнее (да не покажется занудством) есть предположение, что внутренняя сущность подлинного педагогизма – это умение поставить себя на место ребенка. (Хотя, может быть, это избитая истина. Но и избитые истины невредно себе повторять иногда, а то ведь они имеют свойство забываться, истираться, как та дверь). Один любитель афоризмов говорил, что знает все секреты воспитания детей, потому что у него есть бесценный опыт: сам был ребенком. Но удивительно, как по-разному люди воспринимают этот бесценный опыт. Одни – вот как Петр Христофорович, например, – ставят себя на место ребенка, вспоминают свои детские реакции и полученную информацию используют так, чтобы поменьше ребенка травмировать. Он часто так и говорил: «Я вспоминаю себя: как было бы здорово, чтобы со мной в этой ситуации поступили так-то и так-то». И поступает именно так. А другие говорят: «Я вспоминаю себя: со мной поступили так-то и растак-то – и ничего страшного, умнее стал».
Если очень грубо, то: по-первому обычно поступает интеллигенция; по-второму – рабочий народ. И первые со вторыми в этом вопросе никогда не договорятся. Первые будут упрекать вторых в жестокости и глупости, вторые первых – в баловстве и попустительстве (и глупости). Возможно, закон жизни таков, что обществу нужны и те и другие плоды воспитания. Скажем, потенциально успешному интеллигенту надо по максимуму раскрыть свои таланты и здравомыслие (это лучше произрастает на мягких и нежных почвах); а хорошему трудяге нужны в первую очередь дисциплинированность и физическая выносливость (такое взращивается на жестком грунте). И если кому-то кажется, что доброта, забота о чувствах детей, стремление избавить их от боли сделают земную жизнь больше похожей на рай, то другие им в ответ скажут: не надо рая (нас сюда не за тем изгнали), живем не для радости, а для совести. И, возможно, только в раю мы и сможем до конца уяснить себе, кто же все-таки был правее, кто в большей степени был образом и подобием Его. Петр Христофорович был атеистом. При всей своей внутренней близости к христианскому духу (он был верным мужем, почтительным сыном, возлюбил ближнего, не унывал, не гордился и старался не делать другим того, чего не желал себе), в бога он не верил. Не из какого-либо принципа, а просто потому, что земная жизнь ни разу не дала ему повода для веры. Он своими глазами видел, что мир в принципе познаваем, зарождение жизни и происхождение человека для него уже давно было совершенно понятно, а то, что законы высшей справедливости на земле не действуют, - в 30-е годы он слишком хорошо усвоил.
И, несмотря на это, он был оптимистом. Какой другой человек на его месте, может, и приуныл бы (а у него были поводы для уныния, да он и переживал сильно всякие неурядицы с сыновьями и другое), но он терпеть не мог затяжных неконструктивных переживаний. Если близким бывало туго, он старался помочь по мере сил. Если не получалось, верил, что календарь закроет этот лист. На самом деле, человек, переживший 30-е, уже с чистой совестью может всю эту житейскую проблематику считать пустяками – и он именно так и именно в этом контексте все и воспринимал (ну а уж в особенности все, что касается политики). Даже с мыслью о смерти он примирился. Дело в том, что его умершие близкие были настолько живы в его сердце, что он искренне не понимал, в чем, собственно, трагедия. А он знал многих людей, в чьих сердцах он останется жить. И такой вариант жизни после смерти его совершенно устраивал.
И вот он умер. По какой-то нелепой случайности. А вернее – по банальной старческой неловкости, которую давно уже за собой замечал, но из типичного стариковского упрямства не желал учитывать: полез чинить дачную крышу, оступился на лестнице, упал и ударился головой об камень. Он не успел даже почувствовать боли.
Похороны у него были очень веселые. То есть сначала, конечно, все были страшно шокированы и опечалены. В каком бы возрасте ни умер человек, все равно для любящих родственников это шок, растерянность и непонимание, как без него будет продолжаться жизнь. В Питер съехались все: две его сестры и брат, их дети с семьями (а в семействе был, можно сказать, культ многодетности), два его собственных сына с отпрысками, имеющими в свою очередь тоже немало детей. А поскольку старшая из правнучатых племянниц недавно тоже родила и, следуя принятой в их кругах слингофилософии, была неразлучна со своим Филиппом, зал крематория был битком набит представителями пяти поколений – преимущественно, конечно, молодежью. Речей в семействе никто не любил, поэтому обряд прошел бессловесно, местами – в молчаливых слезах. Но потом поехали к одному из сыновей, у которого была квартира побольше, и там все эти многочисленные n-юродные сестры и племянники, радуясь редкой встрече, стали общаться, вспоминать общие детства, в большинстве своем связанные с дачей Петра Христофоровича, вспоминать разные смешные эпизоды, связанные с ним (ритуальная грусть им в не меньшей степени, чем речи, претила), и в конце концов так развеселились, что соседи думали – очередная гаспаровская свадьба.
А он умер и довольно быстро попал в рай. Здравомыслящие атеисты не так уж редко попадают в рай. И, главное, умудряются и там продолжать быть атеистами, невзирая на все свое здравомыслие и культ фактов. Петр Христофорович, «очнувшись» в раю, никак не мог поверить, что это не сон. Он видел вокруг много людей, они все радостно его приветствовали, говорили: «Добро пожаловать в рай», - а он все плевался и, смеясь, требовал, чтобы они перестали ему морочить голову. Подходил и Бог. На лице Его действительно было много древней мудрости и неизреченная благость, но, при всей симпатии, которую Петр Христофорович немедленно почувствовал к Нему, он все равно не мог в Него поверить. И после долгого, очень содержательного разговора он остался в полной уверенности, что Это его лечащий врач. Удивительно, что даже встреча с женой, а потом и с мамой не убедили его. Он был ужасно счастлив их видеть, но на заботливые расспросы о том, как он умер, не было ли больно, он отвечал уклончиво. Жена довольно быстро вспылила (она и в земной жизни была вспыльчивой). «Петька, как ты можешь не верить?! Смотри, мы же все здесь!». А он ответил: «Ну и что с того? Я очень часто вижу вас во сне!». «Нет, ну что за Фома неверующий! – возмущалась жена. – Раз ты упал и разбил голову, то на земле тебе было б сейчас очень больно!». Петр Христофорович поднял руки к голове, чтобы нащупать рану, но с удивлением не нащупал вообще ничего. «Вот видишь!» – торжествуя, воскликнула жена. «Это вовсе ничего не значит, – возразил Петр Христофорович, – люди, находясь под общим наркозом, ничего не чувствуют и часто видят умерших близких». – «А как насчет того, что мы такие молодые, такие счастливые? Смотри, какая мама молодая! И Христя (так в семействе называли его рано погибшего отца)». - Ладно, Надюшик, не торопи события, – сказал Христя (Петру Христофоровичу он предстал в том виде, в каком был запечатлен на старой фотографии, висящей у него на Орбели: молодым улыбающимся химиком в белом халате на фоне каких-то уставленных колбами стеллажей). – Не суетись, у него ведь целая вечность впереди. Рано или поздно поверит.
Петр Христофорович очень удивился (отец тоже был атеистом).
- Как, ты тоже веришь, что я… что мы – в раю?!
- Да. Пришлось поверить.
Лицо Петра Христофоровича приобрело слегка разочарованное выражение.
- Мне никогда не нравился миф о рае, – сказал он, – я всегда считал, что там должно быть скучно.
- Ты знаешь, я раньше тоже так думал. А оказалось, что здесь очень приятно.
- Что может быть приятного в том, что любое твое желание моментально удовлетворяется, что есть ответы на все вопросы? Так же совсем неинтересно жить. О боже! Целую вечность бездельничать? Какая страшная тоска.
- Ну вот, у тебя совершенно обычная земная логика. А тебе не пришло в голову, что и вопросов, и желаний может быть тоже бесконечное количество? А потом – ты даже представить себе не можешь, сколько за всю историю человечества наумирало интересных людей. Процесс общения с ними абсолютно ненасытим. Да взять хотя бы Шуру – вон он сидит в кресле – мы и здесь без конца с ним спорим.
Петр Христофорович в необычайном восторге бросился к убеленному приятной проседью пожилому человеку в очках – он обожал своего дядю. Приблизившись, он увидел, что кресло дядюшки сориентировано как бы на небольшую сцену, где с каждым шагом все более четко проявлялись музыканты в старинных одеждах: флейта, клавесин, струнная группа… Стала слышна музыка.
- Опять Бранденбургские концерты? Не надоел тебе Бах за… (он осекся).
Дядюшка повернулся в кресле, его лицо озарила радость. Музыка стала тише, и даже музыканты слегка подрастворились в воздухе.
- За тридцать лет загробной жизни, ты хотел сказать? Нет, здесь не работает механизм надоедания. Это на земле он необходим, чтобы мы развивались.
Они обнялись.
- Никогда не знаю, что правильнее: радоваться или печалиться, встречая любимых людей, – сказал дядюшка. – Все же ты умер…
- Ну вот опять эти дурацкие намеки. Какой навязчивый сон! Может, подсознание действительно готовит меня к смерти?
- А что, ты бы сильно расстроился?
- Смешная постановка вопроса. Как можно об этом узнать, если ты уже мертв? Надеюсь, ты не начнешь морочить мне голову сказками о душе?
Дядюшка терпеливо улыбнулся.
- Как ты обычно убеждаешься, что спишь? – спросил он.
Петр Христофорович задумался.
- У меня во сне всегда плохо работает компьютер, не включается/не выключается свет, я не могу быстро бежать… А, и очень досадно с полетами: привычка к земному притяжению сильнее усилий воображения.
- Ну это все легче легкого проверить.
Шура отошел от своего кресла на несколько шагов – и они, к удивлению Пети (здесь уместно использовать этот вариант имени, потому что он, как это часто бывает во снах, без видимого перехода вдруг ощутил себя ребенком) оказались во дворе старенького ленинградского дома, где жила Тата – Шурина и Христина мама. Шура взял Петю за руку и бодро скомандовал (видимо, он привык к упомянутым возрастным трансформациям, которые здесь были в порядке вещей):
- Побежали! Погоняемся за автомобилями!
Они рванули вдоль дома, потом выбежали со двора на примыкающую улицу и припустили по ней, стремительно догоняя несущуюся впереди старую «Волгу».
- Ну что? – без всякой одышки спросил Шура. – Есть вязкость в ногах?
- Ничуть не бывало! – радуясь давно забытым ощущениям, крикнул Петя.
Он отпустил Шурину руку, на бегу перенес центр тяжести вперед и, набрав в легкие побольше воздуха, толчком оторвался от земли. Во сне он часто проделывал подобные номера. Но никогда не удавалось летать долго. В лучшем случае можно было подняться над крышами, пролететь один-два квартала – и всё, словно аккумуляторы садились: начинало неизбежно тянуть вниз, а иногда даже с падениями. Здесь же можно было наслаждаться полетом, так сказать, сколько душе угодно.
«Ну что ж, - примирительно подумал Петр Христофорович, – если у меня действительно впереди вечность, я еще полетаю». Он подумал о Венеции, о Японии, куда за всю земную жизнь так и не смог попасть; потом мысль его пошла дальше: Марианская впадина, Атлантида; метнулась вверх: Луна, вулканы Ио; и приобрела дерзкие масштабы: Бетельгейзе, нейтронные звезды, квазары, большой взрыв… «Ах, я наконец-то, узнаю, как все это на самом деле было!».
Сейчас же несомненным приоритетом были вновь обретенные родные.
С этой мыслью он обнаружил себя вернувшимся в общество отца и дяди Шуры. На сей раз он отследил, что здесь работают механизмы, аналогичные тем, которые мы наблюдаем в земных снах: пространство и контексты меняются незаметно, без ощущения границы. Стоит о чем-то подумать, представить себя там-то и там-то, как это ненавязчиво и происходит. (Ну по крайней мере именно так он представлял себе механизм сновидения: мысль, путешествие мысли ). Только здесь, в отличие от снов, контекст можно было сконструировать сознательно. Остальное же, как он понял позже, происходило помимо его воли и подсознания, поскольку содержало информацию, ему недоступную в принципе. Например, на протяжении нескольких лет жизни он бился над разгадкой одного таинственного происшествия, которое его страшно мучило.
В одной из ежегодных научных экспедиций, в которые он уезжал обычно на все три летних месяца, вдруг пропали все его записи. А там были зафиксированы результаты огромного количества наблюдений, бесконечные таблицы с замерами, рисунки, фото- и кинопленки (все это тоже пропало). Помимо него, в непосредственных исследованиях принимали участие два студента, один близкий друг – давний коллега по работе, несколько сотрудников лаборатории и иностранный зоолог с семьей. В лагере, как обычно, жили также три его внучки, несколько внучатых племянников и сестра – не то чтобы научный работник, а так, страстная почитательница гор. Периодически случались кратковременные наплывы прочей родни.
Пропажа шокировала всех. Каждый участник опытов был, казалось, совершенно искренне, сильно расстроен. Подозревать кого-то из числа причастных к науке было крайне неприятно: Петр Христофорович каждому доверял, с каждым из них были хорошие личные отношения и ни малейшего повода заподозрить кого-либо в непорядочности. Само собой разумеется, что лагерь был переворошен до дна; иностранец выступил с инициативой прилюдно выпотрошить все рюкзаки, чемоданы, планшеты и ящики – все имущество, чтобы не провоцировать охоту на ведьм и заодно убедиться, что случайно ни к кому не попало. Все это было скрупулезно проделано. Дотошно расспрашивались дети. Потом, уже в городе, допросу с пристрастием подверглись все приезжавшие/уезжавшие участники. Озадаченность Петра Христофоровича достигла такого накала, что он, вопреки всем своим принципам, обратился к помощи профессионального психолога и гипнотизера, автора нашумевшей серии методичек по разоблачению лжи. Тот со своей группой работал больше месяца, пытаясь выявить коварного похитителя, даже встречу с иностранной семьей устроили, обеспечили переводчика. Ничего не получилось. Вердикт психолога был таков: «У всех участников есть, что скрывать, но по существу дела никто не лжет».
К этому моменту к расследованию подключилась уже большая часть семейства. Одним из активнейших детективов стала упоминавшаяся ранее Даня. Она строила версии – одну изощреннее другой. То на острие подозрений был сын чеха (в силу языкового барьера умудрившийся обмануть психолога), то движимый тайной завистью ближайший соратник Петра Христофоровича, то кто-нибудь из студентов. Каждая версия обрастала громоздкими построениями, в которых конструировались мотивы и сопутствующие обстоятельства (Даня на тот момент была начинающим честертоноведом, а в душе, как выяснилось, истинным патером Брауном). Ночи напролет она сидела над разработкой той или иной версии, обложившись походными фотографиями, детскими рисунками и фрагментами дневниковых записей. Готовая версия озвучивалась в семействе, широко обсуждались ее достоинства и недостатки, вовлеченными подсказывались недостающие логические звенья. В кругу семьи это стало своего рода игрой с четко заданными законами жанра. Версия считалась достойной рассмотрения, если она удовлетворяла трем условиям: логичность, всеохватность и материалистичность. То есть версии, в основе которых лежало сверхъестественное событие, или те, в которых не были учтены определенные входные данные, к рассмотрению не принимались (к примеру, двоюродный брат Дани предположил, что бумаг вообще в экспедиции не было – их забыли дома). Композиционно версия должна была включать три пункта: зачем похитил, как похитил, как обманул следствие; последний пункт в свою очередь подразделялся на три подпункта: как обошел обыск, как обманул семью и как обманул психолога. В семье образовались группы сторонников тех или иных версий: например, сторонники «чешской версии» или «студенческая» группировка, с подгруппой «шишкаревцы» или даже конкретней – «ольговцы» (жена Шишкарева) и «сычи» (от клички второго студента); рекордное число сторонников завоевала версия «проходимцев», предложенная сестрой Петра Христофоровича Таней, которая много гуляла по окрестностям, иногда встречая чужих: то расположившихся лагерем походников, то пастухов, то просто бредущих по разным делам местных жителей. Некоторые версии были очень накрученными (Даня называла их «кудрявыми», это был недостаток, она призывала авторов помнить о бритве Оккама). Например, Сережа, физик-ядерщик, дядюшка Дани по отцовской линии, разработал и даже записал сверхкудрявую, литературно выверенную версию похищения, которое якобы было тщательно спланировано КГБ-шниками и в целях которого были задействованы двойники участников экспедиции; семейство чехов, ясное дело, было вовсе не семьей, а за их научными исследованиями стояла несколько лет планируемая, но сорванная операция иностранной разведки по вживлению жучков в тельца малоазиатского тушканчика. Гипотетический очерк был назван «Прыгающие по следу».
Озвучки версий сопровождались прениями, доходившими (учитывая периодическое присутствие подозреваемых) до форменных скандалов. Страсти кипели, «вовлеченные» боролись с «нигилистами», «пофигистами» и всяческими «деконструктивистами», один из которых, например, обвинил самого Петра Христофоровича (мол, сжег в приступе депрессии), а другой заявил, что пропали на самом деле не бумаги, а люди, а все расследование – это чистой воды очковтирательство: бунт текста против реальности. Сам Петр Христофорович несколько лет следил за ходом следствия, дотошно выслушивал все гипотезы, пытался даже строить собственные. Дело в том, что во всех этих версиях находились звенья, с которыми он категорически не мог согласиться: взять хотя бы наименее болезненную версию «проходимцев». Днем доступ к складу и, следовательно, к ящику с материалами теоретически был открыт, но в лагере постоянно присутствовали люди, и появление чужих не могло остаться незамеченным. Значит ночью. Но ночью Петр Христофорович спал под тем же тентом, где располагался склад. А сон у него был на редкость чутким – это всем было известно: он просыпался от малейшего жужжания комара, от легчайшего шуршания ребенка по траве, от трепыхания самых дальних палаток на ветру. Об эти два простых факта версия разбивалась, как лампочка от капли воды. Кстати, о лампочках. В какой-то момент популярность приобрела «электрическая» версия. Там действительно была сильная гроза, и молния ударила в ствол старой шелковицы, к ветвям которой были привязаны стропы злополучного тента. Слава богу, в ближайших окрестностях в этот момент никого не было, и вещи сильно не пострадали; но, хоть Петру Христофоровичу было трудно восстановить хронологию, все равно оставалось непонятным, как молния могла прицельно выжечь содержимое ящика, не оставив следов; если же допустить вполне вероятный элемент гаспаризма (мол, забыл убрать записи на место, положил рядом – и там молния их достала), то возникала другая неувязка: как объяснить тотальность пропажи, ведь материалы никогда не доставались одновременно – это было ни к чему; а пропало все подчистую.
В общем, в каждой версии что-то не сходилось. Где-то обязательно вылезала натяжка, где-то противоречие, что-то было слишком маловероятно. Каждая выглядела втиснутой в картину реальности, как плохо подобранный паззл. И никак, никак не могло прийти в голову ничего более удачного. Петра Христофоровича страшно язвила эта загадка. К тому же, у него был сильнейший личный мотив – реабилитировать участников экспедиции (один из которых, к тому же, успел в какой-то момент умереть). Но однажды Петр Христофорович понял непреложную истину: ни одна версия не может быть доказана в принципе (а он в свое время ввел в научный обиход такой термин – принципиальная недоказуемость – фактор, обнуляющий ценность любой гипотезы). Входных данных не хватает. Новые факты взять неоткуда. И это значит, что необходимо прекратить расследование, иначе оно окончательно перессорит людей. И стал после этого главным «нигилистом», и оставался им двадцать лет вплоть до самой смерти.
Так вот мысль об этих событиях, естественно, довольно быстро тоже воскресла в его памяти. Особенно после того, как он встретился со своим другом и бессменным соавтором Степановым – бывшим участником экспедиции.
- Так что же произошло тогда? – после нескольких минут очень личного разговора спросил Петр Христофорович.
Улыбаясь, Степанов задумался и устремил глаза вдаль (мы всегда устремляем взгляд далеко вперед, когда мысли обращаются назад – не есть ли в этом некий символ цикличности бытия?).
- Да, много вы версий наворотили, – усмехнулся он. – А ведь все на самом деле было так просто!
И он, подобно Вергилию, провел Петра Христофоровича по соответствующему витку их совместного прошлого.
Петр Христофорович узнал ландшафт армянского высокогорья, услышал шум реки, спадающей по огромным камням, и щекой ощутил прикосновение ковыля, струящегося на ветру. Они со Степановым лежали в траве и, затаившись, наблюдали семейство орланов на противоположном склоне. Неподалеку резвились дети: у них здесь был «штаб». Оттуда доносился громкий шепот, прерываемый смехом и короткими вспышками споров. Дети придумали свой язык общения, создали шифр и сейчас, что-то горячо доказывая друг другу, делали записи на обратках, беспорядочно вынимаемых из толстой папки. Петр Христофорович перенес себя мыслью в «штаб» – квадрат примятой травы, в углу которого была вырыта яма, с закопанной внутрь нее картонной коробкой – тайником. И вот в этом-то тайнике, посреди россыпи конфет, фантиков, ломаных сушек и раскрошенных ванильных сухариков, Петр Христофорович и обнаружил все свои несчастные пропавшие материалы.
Детям нетрудно было обмануть психолога: они и не обманывали; они понятия не имели, что все ищут. Муссированный допрос выпал на долю старших детей, этих же допрашивали вяло. Подобные листки бумаги, как они неоднократно наблюдали, служили в дождливые дни растопкой. Аналогичный деревянный экспедиционный ящик на даче у Петра Христофоровича был заполнен макулатурой и прочим хламом, за который никто никогда не переживал. Вот дети и подумали, что это такой же ящик с мусором, и уж никак не ожидали, что пыльные драные коробочки (катушки с кинопленкой) называются зловещим словом «материалы», которое было у всех на устах. Они в одно утро перетаскали все содержимое ящика в свой штаб и, пропадая там с утра до вечера, фактически пропустили мимо ушей апогей трагедии. Их никто не заметил, потому что, во-первых, привыкли, что они вечно пасутся там, под тентом, где склад продовольствия, а во-вторых, потому что они перманентно играли в лазутчиков – и действительно качественно прятались – об этом тоже все знали, периодически замечая чью-нибудь лохматую макушку в траве. Ну, тогда, видимо, не заметили. Они думали придать мусору вид чего-то очень важного и секретного, но предположить не могли, что это на самом деле что-то важное. Если б кто-нибудь из взрослых догадался подвести их к ящику и спросить: «Где бумаги отсюда?», то они моментально бы ответили. Но взрослые редко мыслят образами детей. А эти двое совершенно не вникли в проблему, жили своей, гипернасыщенной жизнью – и ведать не ведали, что у взрослых целая каша заварилась по их вине. - Ах вы черти! – воскликнул было Петр Христофорович, бросаясь к своей папке, но с разбегу пролетел сквозь детей и спохватился.
А дети спустя неделю уехали и начисто забыли о своей игре. А потом они стали подростками, не живущими общей семейной жизнью, а потом одна из них уехала с родителями в эмиграцию, а второй так ни разу и не догадался, что постоянно ведущаяся на заднем плане затянувшаяся игра старших поколений в какое-то расследование связана с реальными событиями (Савка всегда был немного аутичным мальчиком).
Петр Христофорович сразу понял, что все это так и было в действительности. Паззл сошелся! Это всегда безошибочно чувствуется по какой-то эйфорической вспышке в голове, ощутимой на уровне всего тела (ученым хорошо известно это ощущение).
Мало того, это стало очень весомым аргументом в пользу того, что он не спит. Было очевидно, что это не сон. Ну то есть можно было, конечно, предположить, что всю эту цепочку совпадений он сам бессознательно конструирует, но уж слишком поражало качество фальсификации. Нет, Петр Христофорович был абсолютно убежден, что увидел реальное прошлое. К тому же, он прекрасно помнил: мысль о том, что он находится в состоянии сна, сразу влекла за собой пробуждение. Здесь же этот закон не работал. Глубокий наркоз? – Но он несколько раз при жизни переносил общий наркоз – и всегда с тем же эффектом. Догадка о том, что это сон, видимо, способна прийти в голову только на самом, так сказать, верхнем уровне подсознания, на самой границе сна и яви – когда ты и так уже готов проснуться. Возможно, это первый симптом пробуждения.
О, как ему захотелось поделиться открытием с семьей, с Данькой: она так упорно, невзирая на запреты, билась над решением Алагёзской загадки – прямо мания какая-то (в семье ее иронически окрестили – «алагёзнутая»). Но вступить в контакт с живыми он не мог. «Их можно только ждать» – не оставляя сомнений, заявил ему Тот, Которого он принял за лечащего врача. Им даже на миг овладело некое нетерпение, но он опять спохватился и, выругавшись про себя: «Тьфу, дурак несчастный!» – обратился к замаячившему в тумане отцу:
- Нет, ну хотя бы посмотреть на них можно? – спросил он.
- Грань не совсем прозрачная. Мы не можем увидеть их, когда заблагорассудится. Но мы чувствуем, когда они думают о нас, – и в эти моменты открывается как бы окно.
- И мы можем донести до них какую-нибудь информацию?
- Нет, конечно. Это просто весточка для нас, способ следить за земной жизнью. Помнишь, как ты хотел скрыть от мамы смерть Польки и в тебе боролись противоположные чувства: было противно врать. Ты подумал: что бы сделал я в этой ситуации? Я в этот момент тебя видел.
- И ты никак не повлиял на мое решение? Я помню отчетливый внутренний диалог.
- Прямо нет, наверное, но косвенно – да: думаю, именно потому, что ты представил меня в аналогичном положении, сконструировал мою реакцию, ты поступил так, как поступил, нашел способ.
Петр Христофорович вспомнил ситуацию. Мама была на тот момент уже совсем старенькая, а Поля, ее любимый родной брат, жил в другом городе – в принципе, была возможность скрыть от нее печальную новость. Сестры настаивали на обмане. Но что-то в душе Петра Христофоровича восставало против этого. Он знал, что не сможет соврать, если будет прямой вопрос. И он решил с ней поговорить. Начал издалека – с воспоминаний об отце; расспрашивал, как она пережила его гибель, что ее поддержало – в сорок лет, одну, с шестью детьми… Признался, что очень боится смерти близких, что не понимает, как можно пережить тупую безнадежность и непоправимость катастрофы, как смириться с вечностью разлуки (он убедился: мама поняла, что он намекает на свою неизбежную разлуку с ней). Она стала его утешать (он был ее младшим сыном – и она до конца дней видела в нем ребенка – да в нем и правда до конца дней оставалось что-то детское). Она сказала, что в горе очень важно отдаться светлому чувству, а не мрачному. Говорила, что ее спасла жалость. Что был соблазн уйти в депрессию, в скорбное бесчувствие, в какую-то злость на судьбу, в досаду на трагическое стечение обстоятельств (Кристя попал в авиакатастрофу), в чувство вины, в страх
Последние публикации на сопряженные темы
Пришествий на страницу: 4034
КОНСТИТУЦИЯ
ЧТО ТАКОЕ АТЕИЗМ?
ПРАВОСЛАВНЫЕ ПРАЗДНИКИ
ИМПЕРИЯ
