Произнося метафизические суждения, такие как «я верю в бессмертие души» или «мир прекрасен», мы неосознанно обманываем слушателя, заставляя его думать, будто бы  в нашем распоряжении находится некое знание или хотя бы внутренняя субъективная достоверность, способная служить надежной основой познания, тогда как на самом деле мы подаем окружающим только неясный и многозначительный знак, о столь же неясном душевном переживании, истинная интерпретация которого практически невозможна.

Мир психики – мир фантомов. Тот, кто вглядывался в этот мир, намереваясь упорядочить и систематизировать его, тот неизбежно отчаивался.

Это должно предостеречь мыслителя от самонадеянной привычки основывать свои умозаключения на субъективных ощущениях. Ни одно метафизическое суждение не должно восприниматься абсолютно серьезно, поскольку реальность, на отражение которой оно претендует, слишком сложна и изменчива, а формы её выражения ограничены и обеднены вольным или невольным пренебрежением к аналитическому стилю мышления. Метафизика (в негативном значении этого слова) разрастается там, где, пренебрегая анализом, пытаются сходу произвести синтез. Там, где направленность мысли смещается с природы процесса на описание личных переживаний по его поводу. Если мыслитель позволяет себе суждения субъективно-метафизического рода он требует тем самым непозволительно большого внимания к своей особе. Лишь очень немногие из наших чувств и эмоций обладают актуальным для всех значением и правильно понимаются окружающими.

Такова наша позиция. Однако не секрет, что существует и совершенно противоположная точка зрения, отстаиваемая различными субъективно-идеалистическими школами. В этом отношении особенно интересен дерзкий интеллектуальный опыт, предпринятый персоналистической философией, и, в частности, её виднейшим представителем, нашим соотечественником Николаем Бердяевым.

Одна из самых любопытных его идей, одна из самых коварных его гносеологических диверсий может быть резюмирована с помощью следующей цитаты: «Откуда так твердо известно, что истинное есть наиболее доказанное? Быть может доказательство стоит на пути познания истины, как препятствие встреченной необходимости. Творческая философия должна освободиться от соблазнительной власти доказательства, совершить акт отречения от этого безопасного приспособления к необходимости»[1].

Чувствуете, как изменяется тональность речи. Сначала – смиренное вопрошание: «Откуда …известно…». Затем – крепнущее в сознании собственной оправданности предположение: «Быть может…». И на конец – беззастенчивый оглушающий ультиматум: «Творческая философия должна…» Тенденциозность и грубая оценочность этого текста просто режет глаза. Сразу становится ясным, что любая философия, не пожелавшая расстаться с принципом доказательности, не захотевшая или не нашедшая в себе сил отказаться от «соблазнительной власти доказательства», оказывается нетворческой, худосочной, бескрылой, во всех смыслах слабой и малоперспективной философией.

В бердяевском тезисе заключено семя самой разнузданной интеллектуальной анархии, идейного ктовлесктоподровизма. Отказаться от доказательства в философии, как и во многих других сферах духовной и интеллектуальной жизни, значит разрушить сам фундамент философского диалога, уничтожить основной формообразующий каркас любого рода продуктивной мыслительной деятельности. Вместо борьбы множества мнений в философии устанавливается господство одного, единственно-верного мнения, истинность которого не доказывается, и даже не должна доказываться, как если бы доказательство стало для него неким пожизненным позорным клеймом. Дискредитация доказательства необходима Бердяеву для того, чтобы добыть статус истинности для всех своих самых задушевных, но, к сожалению, совершенно философски не состоятельных идей.

Доказательность – один из ментальных стержней любого продукта мыслительной деятельности: от физической формулы (E=mc²) до такой, например формулы «Я люблю тебя». Жизненный опыт учит, что только круглый дурак (или дура) верит в истинность последней формулы без доказательств. Если мы хотим присесть, то мы не полагаемся на интуицию, а убеждаемся с помощью зрения или осязания, т.е. доказываем сами себе, что находящаяся под нами поверхность годится для посадки.

Направленность на сущее, стремление, как писал Яковенко, познать «само сущее и всё сущее», делает философию универсальной, всеобъемлющей, исчерпывающей формой духовного опыта. Доказательность необходима нам как интегральный принцип. Ведь доказывают одновременно и самому себе и другому. Доказательство – это не акт интеллектуальной агрессии, и не попытка изрешетить противника прицельным огнём аргументов, а  – в первую очередь – стремление к самораскрытию, в котором доказывающий ищет прояснить себе самого себя, прозреть о бытийственных основах своих собственных мнений, чувств и оценок. Быть строже в отношении своих интуиций – вот, что следовало бы в данном случае посоветовать г. Бердяеву. Но – как учит Ницше – «идеалист желает оставаться в неведении относительно своих оснований». Идеалист предпочитает называть свои основания «таинством», «экзистенцией», «духовными глубинами (или «высотами») и другими напыщенными словами, призванными замаскировать словесным туманом убожество и нищету его духовного мира. Грандиозные словесные декорации намеренно воздвигаются здесь только для того, чтобы придать как можно больше значения пошлому и бездарному действу, разыгрываемому на их фоне.

Я вовсе не намерен превозносить Ницше как воплощение всех наивысших достоинств добросовестного мыслителя. Я даже не склонен считать его примером достаточно честного и объективного философа, который действительно разведал и поведал нам что-то важное «о своих основаниях»… И всё же, созревший под благодатным светилом классической немецкой философии, Ницше не позабыл ещё окончательно, что такое познание. Он ещё мог всерьез озадачиваться таким, например, вопросом: «…из каких <…> состояний могла быть выведена сократовская проблема: его уравнение разум = добродетели = счастью» [2]. В самом деле, из каких? Но у наших идеалистов вопросы такого рода не в чести.

Я вполне отдаю себе отчет в том, что все вышесказанное не только не может поколебать устойчивое и цельное как бетонный монолит мировоззрение Николая Александровича, но не способно даже сколько-нибудь ощутимо уязвить интеллектуальное самолюбие этого блестящего философа. С печальным, полным горечи и сострадания лицом, смотрел бы он на меня, произнося вкрадчивые слова очередной своей импровизированной проповеди. Возможно, что всё было бы именно так, возможно – немного иначе. Сделать достаточно точное предположение о направленности и содержании философской рефлексии мыслителя (тем более, представляя себе в общих чертах его идейные позиции) гораздо легче, нежели предугадать простую эмоциональную реакцию философа как человека. В одном этом сокрыт уже немалый экзистенциальный парадокс, ловко играющий на руку иррационалистам разного толка.

С другой стороны современность являет нам немало вещей, которые, несомненно, порадовали бы Бердяева, если бы он мог наблюдать их сегодня вместе с нами. И самое примечательное из этих вещей то, что дело и мысли его живут! Они нашли своих продолжателей и яростно процветают на неухоженном, но неистощимо-плодородном поле современной русской философии. Кто же он – этот мужественный последователь Н.А.Бердяева? Кто на исходе XX века, после десятилетий марксизма, атеизма, рационализма и научного мировоззрения вновь отважно пускает в оборот старинный набор давно уже философски-девальвированных понятий, настойчиво пытается заразить нас выдохшимися страстями религиозно-мистического характера, машет у нас перед носом замусолинным, как Туринская плащаница, лозунгом покаяния, и, оттачивая мазохистическое искусство усмотрения греха, в лучших традициях православной пропедевтики, демонстрирует виртуозное владение стандартным арсеналом религиозных метафор…? Итак, кто же этот доблестный муж?

Позвольте представить тем, кто ещё не знаком с этой яркой харизматичной личностью: новый богослов, поэт и художник Борис Левит-Броун!

Борис родился в Киеве в могучем, сталинском ещё 1950; он мог бы быть одноклассником моих родителей. Служил в Хабаровском крае. Опыт армейской службы и жизни на Дальневосточной земле, отражен в романе «Внутри х/б». Роман должен был появиться ”в декабре этого (2004, – Г.К.) года на книжной выставке Nonfiction” – ”Это как раз о тех краях и о моём армейском сроке” – прибавляет Левит в интервью Литературной газете [3]. После возвращения из армии продолжил учебу и получил искусствоведческое образование. Сразу, или некоторое время спустя (уточнить это не удалось) после окончания университета Борис сбегает с женой в Германию. Оттуда перебирается в Италию, и несколько лет живет в Вероне. ”Сейчас – рассказывает он в том же интервью – подолгу живу в Москве. Моя жена открывает в центре Москвы салон американской мебельной фирмы Urbana…”[4].

Весьма изысканы и прихотливы литературные пристрастия мастера. Любимый поэт – Георгий Иванов, прозаик – Андрей Платонов. Ценит литературное мастерство Михаила Жванецкого. Как философ выступает горячим приверженцем и последователем Николая Бердяева.

Именно это последнее обстоятельство, (приверженность учению Н.Бердяева) в значительной мере определило мое пристальное внимание к философскому творчеству Левита-Броуна.

Известно, что каждый не в меру ревностный ученик рискует невольно выдать сокровенные тайны своего учителя. Именно так и произошло в случае с великим Борисом. В запале проповеднического энтузиазма он простодушно выбалтывает не только многие хитрости и секретики самого Николая Александровича, но и некоторые скрытые проблемы, свойственные значительной части как древних так и современных религиозно-философских учений. Броун выставляет на всеобщее обозрение те ветхие и ненадежные пункты этих учений, о которых все истинно-мудрые учителя его предпочитают молчать, благоразумно скрываясь под непроницаемым покровом своей безупречной ”боговдохновенной” словесности. Отчетливо представляю себе сценку: Н.А.Бердяев слушает самозабвенные декламации Левита-Броуна, но вскоре теряет терпение и в бешенстве прерывает Бориса, едва не накинувшись на него с кулаками: «Прекрати! Прекрати это, ради Бога, слышишь! Ты же выдаёшь меня с головой! Ты выдаёшь все самые слабые мои места!» Но Борис непреклонен. Поистине, ученик-фанатик гораздо более убежден в правоте своего учителя, нежели сам учитель.

Первой из отечественных публикаций Левита-Броуна достаточно полно и систематично излагающих его философские взгляды, жизненную позицию и мировоззрение стал сборник религиозно-философских писем «На Бога надейся», вышедший в издательстве «Алетея» в 1998 году. Подробное рассмотрение тезисов, выдвигаемых в этой книге, её специфическая духовная атмосфера, обусловили идейное содержание и критическую тональность моего очерка.

            Единственный сколько-нибудь обстоятельный и достойный внимания пример, рецензионной характеристики вышеназванной книги был найден мною в статье Ларисы Березовчук «Гностицизм на новом витке русской религиозно-философской мысли» [5]. Позволю себе привести нескольких объемных цитат из этой во многих отношениях примечательной, хотя и несколько тенденциозной статьи. Вполне справедливо Л.Березовчук характеризует творение Левита-Броуна как ”книгу свободных – не академических – философских размышлений <…> на тему "духовного пути" человека к Богу”. ”По жанру, – продолжает автор статьи, – сочинение Левита-Броуна ориентировано на традицию философских писем, в отечественной словесности восходящей к переписке, например, Чаадаева или Гоголя. По своему существу – это камерный жанр философской рефлексии, позволяющий адресату и адресанту предельную искренность и доверительность. Участники подобной переписки в общении друг с другом проясняли, в первую очередь, для себя наиболее важные экзистенциальные вопросы, делились сокровенными размышлениями о смысле жизни человека, смысле Бытия, о самых сложных и мучительных обстоятельствах внутренней жизни каждого. В книге "На Бога надейся" в центре внимания автора оказывается осмысление жизненного пути личности в координатах христианства”. Участников переписки – трое. ”Первый – сам Автор. Он - верующий, принципиально утверждающий ценности христианства <…>. Второй участник переписки – человек, которого можно назвать "стихийно неверующим". Он вполне интеллектуально оснащен, и при этом вовсе не является воинствующим атеистом, понимая значимость религиозного мировоззрения для современного человека. Но свои поиски смысла жизни пытается вести с позиций приоритетов рационализма”. (Характеристику этого участника переписки как ”стихийно неверующего” едва ли можно назвать правомерной: высокий уровень образования, констатируемая автором статьи ”интеллектуальная оснащенность” равно как и четкость аргументации в защите своих мировоззренческих позиций – очевидны и не оставляют места ни для какой ”стихийности”, – Г.К.)  ”Третий участник этой переписки – "стихийно верующая" женщина. Она, как и Автор, также поглощена духовными исканиями, но они существенно расходятся с сугубо христианской ориентацией его пути, отличаясь иногда почти опасным религиозным эклектизмом. Внутренний мир этой искренней, интеллектуально неискушенной, во многом наивной, женщины откликается, в первую очередь, на мистические элементы самых разных вероучений, вплоть до эзотерических доктрин”. Столкновение разных точек зрения на духовные истоки человеческой природы является композиционным приемом, цементирующим фрагментарный текст книги. Во многом именно поэтому религиозно-философские тексты Левита-Броуна оказываются столь "горячими" по проблематике: они ”вырастают из вполне всем очевидного на рубеже тысячелетий плюрализма в концепциях ценностей. Основное в книге – это изложение авторской точки зрения на проблему духовного становления человека, неразрывно связанную с его религиозностью, с христианством, с его верой. Борис Левит-Броун не скрывает того, что это – его персональная, субъективная система воззрений, формированию которой способствовала вся прожитая им жизнь, весь приобретенный опыт”[6].

”Переписка велась с конца 1994 по середину 1996 года. При этом в тексте книги практически отсутствуют какие-либо реалии внешней жизни – историческое время не опредмечено в событиях и фактах; лишь изредка в тексте появляются воспоминания о прошлом, о друзьях и родственниках, о полученных ранее художественных и интеллектуальных впечатлениях. <…>. Основной массив текста – это "ответы" Левита-Броуна в форме религиозно-философских размышлений на высказанные в письмах к нему его знакомыми отдельные суждения. Поэтому письма "стихийно неверующего" и "стихийно верующей" представлены фрагментами”[7], они весьма коротки, их функция – быть лишь импульсом авторской рефлексии, искусственным стимулом для последней.

Книга Левита-Броуна, буквально пищит и шевелится, щедро начиненная массой разнородных, враждующих форм духовного опыта: позабытыми в пыли веков религиозными постулатами, обломками философских систем, призраками сошедших с исторической сцены культур и традиций. ”Здесь и эзотерические – теософские и антропософские – трактаты, вплоть до откровенного оккультизма; здесь и сочинения западноевропейских философов-экзистенциалистов, в которых также остро ставится проблема обретения Бога; здесь и тексты русской религиозной философии, <…>; здесь и трактаты Отцов Церкви, в воззрениях которых неподготовленному человеку очень сложно отделить неоплатонический слой от христианского; здесь и книги, написанные современными последователями индуизма и буддизма, типа ставшего столь популярным в России Кришнамурти, и многое другое.. Левит-Броун не скрывает того, что путь его духовного развития и приобщения к христианскому вероучению, в первую очередь, связан с традицией русской религиозной философии – с трудами Франка, Ильина, Гершензона, Флоренского, Федорова, Булгакова, Шестова и других<…>”[8]. И, разумеется, в качестве наивысшего авторитета, наряду с евангельскими цитатами приводятся бессмертные ”речения” блистательного и непогрешимого Николая Бердяева. ”Так светский писатель и философ превращается, вначале – в проповедника, а затем в пророка, стремящегося "глаголом жечь сердца людей" ”, и в итоге одерживает полную победу над обоими своими оппонентами. Супостаты – пагубные заблуждения, соблазны духовные – повержены; последнее, подытоживающее слово остаётся за Автором, к священным стопам которого всё покорно склоняет свои колени.

Но неужели правота Бориса Левита-Броуна действительно столь неоспорима? Неужели не найдется у него другого, более серьезного, нежели оба представленных в книге, и однровременно более милосердного, чем сам Автор, оппонента?

 

Выдающийся австрийский ученый, этолог Конрад Лоренц в одном из основных своих методологических трудов писал: «…идеалист смотрит лишь в зеркало, отворачиваясь от реального внешнего мира». Увлеченный отражениями идеалист забывает, «что у зеркала есть не отражающая оборотная сторона – сторона, ставящая его [это зеркало – Г.К.] в один ряд с вещами, которые оно отражает»[9].

Левит-Броун – характерный пример лоренцевского идеалиста. Словно в насмешку над своими почтительными реверансами в адрес «духовных глубин», он остается удручающе поверхностен. Из ослепительного разноцветия действительности, непрерывно созидающей неисчислимое многообразие форм – новых форм – никогда прежде не подвергавшихся отражению, из богатейшей сокровищницы жизни и духа этот брезгливый аскет привередливо выбирает и делает достойным своего надменного философского взгляда только то, что уже отражено и идеализировано, только то, что уже отпечатлелось и временно застыло на поверхности жизни в виде моральных норм, нравственных и эстетических категорий или религиозных догм. Все эти культурные и цивилизационные формы (позднейшие по времени своего возникновения в процессе социальной эволюции), представляются ему первичными, «глубочайшими», не способными получить адекватное генетическое истолкование, т.е. быть логически выеденными из чего-то более фундаментального, чем они сами, а именно из своих материальных предпосылок.

Броун с величайшим старанием складывает свою богословскую мозаику, тщательно подбирая и прилаживая один камушек смальты к другому, но ни разу при этом не задается вопросом, каким образом возникли, или были изготовлены эти камушки. Ему важна красота и прочность целой картины, а не происхождение отдельного ничтожного кусочка смальты, каждый из которых может быть при необходимости заменен аналогичным.

Если тот изысканный тип христианской духовности, который пропагандируется Левит-Броуном, представить себе в виде пруда, зарастающего лилиями и кувшинками, то можно сказать, что наш неистовый религиозный просветитель только любуется живописной поверхностью этого пруда, осмеливаясь иногда даже внести свое ненавязчивое замечание по поводу взаимного расположения отдельных цветков и листьев, но никогда не проявляет желания спуститься ”под воду” (на глубину!) и нащупать те, вполне материальные стебли, которые поддерживают и питают своими соками цветение любой, даже самой возвышенной духовной культуры. Разумеется, двинувшись по предложенному нами пути, Броун уже не мог бы оставаться апологетом христианства, а сделался бы его критиком по преимуществу.

О чем-то подобном говорил и Э.В. Ильенков. Выявляя общность различных исторических форм идеализма, он указывал: «…мир, существующий до, вне и независимо от сознания и воли вообще (т.е. не только от сознания и воли индивида, но и от общественного сознания[…]), сам по себе этой концепцией (речь идет о теоретической базе идеализма – Г.К.) принимается в расчет лишь постольку, поскольку он уже нашел свое выражение во всеобщих формах сознания и воли, поскольку он уже «идеализирован», уже освоен в «опыте» […], уже включен в него». Все, что Ильенков говорит об «идеализме вообще» полностью применимо и к религиозно-философским проповедям Левита-Броуна: «…реальный материальный мир, существовавший до, вне и совершенно независимо от «опыта» и до выражения в формах этого «опыта» […], благополучно устраняется вообще из поля зрения, и под названием «реальный мир» тут везде начинает фигурировать предварительно уже «идеализированный» мир…»[10] (курсив мой – Г.К.).

Здесь следует указать на то, в чем Левит-Броун принципиально превзошел, охарактеризованных Ильенковым идеалистов. Если последние хотя бы пытались что-то говорить о реальном мире, пускай неумело, срываясь в абстрагирование, то Броун просто отметает живую реальность мира как безнадежно «погрязшую во грехе» (клише), как совершенно безнадежное предприятие, которому только Бог сообщает и смысл и ценность. В самом деле: если только в Боге альфа и омега всего совершающегося, то зачем тащиться ко Господу окольным путем, через мир, изучая его, если можно пробиться к этому средоточию смыслов и ценностей напрямик? Увы! Это безнадежная затея, никогда не заканчивалась ничем лучшим, нежели создание очередной скучной этической системы, где более или менее удачно доказывалось, что хорошо – это хорошо, а плохо – плохо.

Сама собою приходит на ум знаменитая Христова заповедь об уподоблении детям, но в сверх-серьёзном напыщенном христианстве Левита-Броуна не остается и места для детскости.

Детскую душу отличает, помимо иного, ещё и большая впечатлительность (или впечатляемость) душевных тканей, особая чуткость и живость восприятия, которую Аристотель считал отличительной особенностью истинно-мудрой души и сравнивал со свойством размягчённого воска. Эта мягкость, восприимчивость к малейшим морфологическим особенностям отражаемого предмета позволяет нам максимально точно копировать форму и характерные особенности данного предмета, т.е. создавать систематизированный набор взаимосогласующихся и взаимодополняющих чувственных образов, служащих основой для дальнейшего процесса познания. Именно в этом (и не в каком ином!) отношении ребенок действительно мудр и  может быть примером для подражания.

Раздуваясь от неуёмной гордыни, Левит-Броун подозревает в себе ростки профетизма. Но пророк это – обязательно – зрелый муж, а Броун не может быть признан таковым, поскольку полностью лишен опыта детства, неотъемлемого от зрелости. Претендуя на звание пророка, Броун поспешил признать этот опыт излишним, обременяющим, а саму детскость – недостойной искомого звания. Броун планомерно и педантично изжил, выжег детскость в себе. Взрослый  для него это только взрослый – начисто избавившийся от опыта детства, как от чего-то бесполезного, примитивного или даже постыдного. Само собой разумеется, что заодно с другими атрибутами детской души Броун отринул и её чувственную мягкость, заклеймив это благодатное качество, как проявление инфантилизма и беспринципного всесогласия.

Как только речь заходит о познании природы, мира и объективности горделивый лик Левита-Броуна тут же сминается в брезгливую мину: «Чего тут ещё познавать? Ведь это всё сплошная грязь, греховность и богоотподение!». Опасаясь шокировать впечатлительного читателя, я не стану приводить здесь соответствующие цитаты из Броуна, и попрошу поверить мне на слово: для жизни и мира он приберёг самые залихватские ругательства, соорудив из них нечто, что может быть названо «манифестом клеветников на мир» – редкостный шедевр в жанре изысканной интеллигентской брани.

Все вышесказанное имеет непосредственное отношение к истолкованию природы некоторых основных черт Бориса Левита-Броуна, как мыслителя. Его способность к восприимчивости, его жизненная чуткость настолько редуцированы последовательной дискредитацией объективности, что кажутся порой невоскресимо отмершими, застывшими в своей окончательной шизоидно-одеревеневшей форме. Это уже не мягкий воск, а, скорее, остывшая и затвердевшая сургучная печать, которая абсолютно не в состоянии сколько-нибудь точно передать рельеф чужеродного тела, (т.е. объективно отразить его!), но сама способна (и даже стремится!) послужить образцом для оттиска своей формы в более мягком субстрате.

Философское творчество Бориса Левита-Броуна может быть названо философией только в случае наиболее объемной, предельно расширенной трактовки данной формы духовной активности. Горькая истина состоит в том, что "мыслитель" не озабочен здесь целью познания (или, если угодно, «постижения»), а выполняет рутинные технические обязанности по обслуживанию существующей вне его идеологической машины, приставлен к этой машине в качестве контролера-оператора, обязанного следить за неукоснительным выполнением технологического процесса и устранять все возникающие неполадки.

Броун любит говорить о тайне и таинстве, но, читая его самовлюбленные монологи, всегда ощущаешь, что для него самого никаких тайн уже нет. Борис говорит от лица абсолютной истины, открытой ему, и не терпит ни малейшего скепсиса в свой адрес. Его самомнение и менторский тон напрочь изгоняют то священное изумление, которое так высоко ценил уже упоминаемый нами Аристотель, называя это чувство "началом всякого познания". Но мыслительная деятельность Левита-Броуна  попросту не ставит никаких познавательных задач. Весь смысл его интеллектуальных усилий неизменно сводится к очередному, максимально яркому и убедительному изложению уже сформированной (без участия самого автора) мировоззренческой парадигмы, и, соответственно, к демонстрации сильных сторон, вытекающих из нее жизненных принципов.

Не искать, не вдумываться, не исследовать, а хвататься жадно за полюбившуюся идеологему и старательно насыщать ее словесно-эмоциональным материалом; риторически расцвечивать избранную мировоззренческую модель, тщательно украшая ее историческими примерами и метафорой, фразой и напыщенными декларациями, каждая из которых могла бы вести за собой целый взвод восклицательных знаков – такова, в общих чертах, авторская манера Бориса Левита-Броуна.

Заметно, что Броун болезненно реагирует на критику, и в то же время он страстно нуждается в ней. Рефлексия – основной источник его философских «вдохновений». Этот шизоидный, невротичный тип личности не может продуктивно работать не чувствуя азарта борьбы; как всякому глубоко упадочному, нигилистическому типу, ему требуется враг, оппонент, на ком бы он мог с помощью кулаков, жалоб или ругательств разрядить скопившееся в подкорке нервное напряжение. Подобный тип личности не способен на «автономное» творчество. Бог, верующий и атеист необходимы ему, преимущественно, как враждующие персонажи, с участием которых философ разыгрывает захватывающие, душераздирающие сцены, поражающие зрителя своим напускным глубокомыслием. Вне этого враждующего трио сам смысл риторических упражнений Левита-Броуна полностью испаряется.

Подведем окончательный итог. Любые разновидности богословия, как вольного, так и ортодоксального, как христианского так и богословия любой другой религии или религиозной секты, при всей взаимной вражде объединены в своей репрессивной функции по отношению к человеку и его духу. ”Свобода” – начертано над входом в идейный мир Левита-Броуна, но попробуйте только вступить туда: вы и шагу не сможете ступить без того, чтобы не наткнуться на очередной дорожный указатель, не споткнуться о моральное предписание, не упереться в догму. Правильно! Ибо это – его мир. Он по праву называет его миром свободы, ибо здесь все создано только им, и все подвластно только ему. Все вещи повинуются здесь своему творцу, даруя ему чувство свободы. ”Мир моего господства и вашего порабощения – вот чего мы хотим” – так говорил бы любой богослов, если бы не изменял своей прямоте и правдивости. Но так уже повелось, что именно этих добродетелей религиозным мыслителям остро недостает. Эту правду вынуждены договаривать мы. И мы делаем это.