Игорю Глебовичу посвящаю.

О новогодней (рождественской) елке, как символе смерти,
в общем контексте зимнего святочного (колядного) праздничного цикла

… Пришла Коляда накануне Рождества…

Среди прочих календарных праздников, новогоднее торжество является особенным моментом. Новый год, как праздник, абсолютно не различающий ни рода занятий, ни пола, ни возраста, является столь же общим, сколь и частным событием для каждого. Новогодние, как никакие другие мероприятия, воодушевляют людей, невзирая на то, в какой социальной ситуации они оказались, какой имеют достаток и уровень жизни, какие неудачи или успехи их постигали, быть может, в самом недавнем прошлом. Это – личное событие года, стоящее, пожалуй, в одном ряду, разве только с днем рождения личного.

Рубеж календарного года, как и рубеж года жизненного, как бы находится вне времени самого года, как бы приподнимается над двухмерной лентой событий, обеспечивая недосягаемость сознания человека и для повседневных эмоций, и для адекватных реакций. Yто "выколотая точка" года, когда, что бы ни происходило, не идет в счет в повседневном бытийствовании, не может изменить ни конкретных людей, ни отношений между ними. Это чрезвычайный период, по окончании которого все возвращаются к привычным для себя социальным ролям. Внутри этого периода, как внутри "нехорошей квартиры", время и социальные роли теряют свои определяющие качества и не довлеют над сознанием людей. Человек как бы на время перестает быть самим собой.

На вневременную локализацию новогодних торжеств, кроме прочего, указывают многие элементы традиционной колядной обрядности, такие как ряженье и связанные с ним обрядовые сценки, игры и катания, приличествующие в это время не только молодежи. Италийские сатурналии, приходящиеся на то же время, что и славянский Новый год (можно говорить об общем их сроке, но разном развитии в культурной традиции), прямо являются относящимися к явлению времени вообще. "Века Сатурна" -- прародителя олимпийских богов – период довременной, воспоминание, быть может, о палеолите, когда "урожай без распашки Земля приносила" (Овидий, "Метаморфозы"). Мрачный Сатурн, олицетворяющий абсолютное время, связанный со смертоносным холодом космического пространства, окруженный кольцами льда, не случайно заслужил такой календарной приуроченности своих торжеств. Он вспоминается в момент ежегодного "межвременья", в месяц, названный также неспроста именем Януса – бога, знаменующего выход из одного годового периода и вход в другой, между которыми понятие времени абсолютно, что идентично его отсутствию.

Неслучайной особенностью новогоднего цикла праздников является широко распространенный обычай наряжания новогодней, или "рождественской", в зависимости от формации, ели, возможно, указывающий на какой-то мировоззренческий аспект, связанный с этим периодом года, или объясняющий вневременную локализацию праздника. Попытка объяснить мифологическую и космологическую семантику новогоднего дерева в разнообразных его проявлениях в общем контексте зимнесвяточного периода, и является целью настоящего исследования.

Как известно, "новый год" не всегда праздновался, собственно, 1-го января. Древнейшей точкой, от которой отсчитывали год, является начало марта. Но важность зимнего периода для отсчета времени в целом, появляется раньше представления о времени календарном. Для него пусты и незначащи директивные установления отсчитывать "новый год" от той или иной конкретной точки. Речь идет о зимнем солнцестоянии – "коловрате", и сопутствующем ему периоде "зимних святок". Народное название этого периода -- "коляда" -- восходит к лат. Calendae -- первому числу каждого месяца. Такого мнения придерживается большинство известных мне исследователей. Впервые на такую этимологию указал Яков Гримм. Позже исследователи (конкретика хороша у Афанасьева) возводили этимологию этого слова к различным словосочетаниям со словами на кол- , но латинская версия, все же, представляется более вразумительной. Возможно, тем не менее, что, произойдя от calendae, слово это приобрело дополнительные оттенки ввиду сближения со словами корня кол- , которые также имеют немалое значение в цикле святочных мероприятий, что будет упомянуто в своем месте.

Наблюдение за переломными точками солнечного года, по-видимому, восходит ко времени палеолита, к до-земледельческой эпохе. Солнцестояния легко можно определить с помощью простого наблюдения за изменением долготы дня. Оно заметно для наблюдающего, но в земледельческой культуре вряд ли имеет большую ценность с точки зрения определения календарных сроков для возделывания пашни, по сравнению, например, с равноденствиями, или лунными циклами. И именно принадлежностью наблюдений за солнечным календарем, особенно зимним его отрезком, к эпохе культуры охотников и собирателей, когда года сменяли друг друга не будучи численно поименованными, вероятно, объясняется сравнительно небольшая ценность точки зимнего солнцестояния для крестьянина-аграрника.

Самые важные процессы в природе в это время происходят в мире диких животных. Прежде всего – это гон – период спаривания большинства представителей зверо- и авифауны в средней полосе. Можно указать на некоторое количество примет и наблюдений, вскрывающих корреляцию погодных условий и поведения, в том числе, протекания гона, у различных животных и птиц. ("По окончании течки диких оленей наступают весенние бури", "Пока волки не появятся – зимы нет", "Много белок – к мокрому году, сусликов – к сухому", карканье стаи ворон зимой предвещает мороз.) Не говоря уже о тотемической роли этого периода, когда человек мыслил себя целиком включенным в мир животных (Iапомним, что "Под Рождество охотиться на зверей и птиц – грех"), связанным с ним родственными связями.

Наблюдают также за характером построек зимних логовищ у диких животных, по чему определяется характер предстоящей зимы. Общая формула для этих наблюдений "И птица чует, что холод будет".

При вступлении в эпоху одомашнивания, и переходе, в последующем, к земледелию, приметы неминуемо стали охватывать также прогноз воспроизводства скота и урожая зерновых. Но и в том и в другом случае, нельзя не упомянуть о связанности рождающих сил природы и воспроизводства, в первую очередь, человеческого стада. Именно с воспроизводством своего вида связывал человек этот период, по которому строился прогноз общего жизненного благополучия на следующий годовой цикл, а значит, и пищевой обеспеченности.

Н.Ф. Сумцов (1) указывает на мнение Кавелина о том, что свадьба изначально была приурочена к празднованию нового времени, т.е. пары объединялись перед новым годовым периодом для рождения потомства (стр. 56, 191), что опять-таки отсылает нас к понятию гона в природе. Слова корня god- древнее выделения славянского племени из индоевропейской общности, у германцев и поляков сохранились слова этого корня, относящиеся к свадьбе. (Godownik – отец невесты, gody -- свадьба (польск.), Hochzeit – свадьба (нем.), hodetidi – святки, свадьба (др. сакс.)

В связи с этим, также, находятся святочные гадания девиц о замужестве, святочные подблюдные песни, изображающие невесту на выданье, а также некоторые черты святочного застолья, присущие и свадебной обрядности. ("Многие эпизоды новогодних игрищ восходят к разным обрядам разных месяцев года… возникает мысль о том, что двенадцать праздничных дней ("зимние святки" -- О.П.) могли быть посвящены всем 12 месяцам года" -- 2, стр.628)). N Нового года начинается новое время, aго начальность роднит период новогодья со всеми поворотными точками времени человеческой жизни – родинами, свадьбой и похоронами.

И там и здесь имеет значение понятие множества. На свадьбу молодых осыпают зерном, и примечают, сколько зерен попало на невесту, столько пророчат ей детей в замужестве. В зимние святки, если небо чистое, примечают количество видимых звезд на небе, и если их много, то прогнозируют урожайный во всех смыслах год, если же шел снег, то примечали количество кружащихся снежных хлопьев с тем же смыслом. С количественными признаками погодных явлений в период зимних святок, связывали такие множественные понятия, как количество ягод в будущем году, хорошее или плохое роение пчел, приплод у скота (а, в древности, вероятно, обилие зверя и дичи), и, с господством земледелия, урожай ("Снег на земле – что навоз для урожая", "Снежная зима – травное лето"). И там и тут основой обрядовых действий является т.н. "магия первого дня", когда первый день года знаменует характер всего года ("По состоянию погоды в продолжение праздничных дней…. … заключают о том, каков будет наступающий год; каждый из этих дней дает предзнаменование о погоде соответствующего ему месяца" -- Аф, ПВСП, т.3.), как бы вмещая его в себя целиком, как свадебное торжество – всю последующую жизнь новой семьи. В данном контексте, вновь обращает на себя внимание положение "первого дня" вне самого периода, который он начинает. Вероятно, такое отношение к новогоднему торжеству, как к "сценарному" празднику, справедливо не для всех систем отсчета, но является для современного человека господствующим.

Крестьянину необходимо предпринимать определенные действия, заложенные в традиционном сценарии для успешного осуществления благоприятных пожеланий на Новый год, о которых мы говорили выше. В первую очередь, что наиболее доступно для нашего современного рассмотрения – это, конечно, крестьянские мероприятия с дикими, а особенно с домашними животными в праздники новогодне-рождественского цикла. Скот для крестьянина – воплощенный достаток и главнейший показатель качества жизни и обеспеченности. Скоту отдавался первый хлеб, испеченный в сочельник. Корм скота в этот период вообще должен был быть обильным, согласуясь с общей парадигмой магических действий "первого дня", чтобы распространить достаток на весь период года, распространить, собственно "год" на все время его осуществления. Скот предохраняли обрядами, упряжь и предметы обихода обрабатывались дымом очищающих воскурений, произносились соответственные словесные формулировки, а пастухи соблюдали пост

Дикие же животные, утратив роль основного средства жизнеобеспечения для человека, превратились в средство контроля рождаемости и сохранности животных домашних. Мир диких животных – податель благополучия животных домашних, по признаку более родственности, чем сродства. Важенка – корова лесная – есть прототип коровы домашней, ворон, волк – пастухи диких копытных – занимают соответствующие места и роли в отношении копытных домашних.

Большая доля примет и запретов относится в этот период к волку. Волк, наряду с медведем, является одним из самых распространенных тотемных животных, что говорит о том, что человек некогда, воспринимал самого себя, как непосредственное продолжение рода этих животных. Волка (или медведя) приглашают на рождественский ужин, "или выносят ему еду на перекресток, …чтобы он не трогал скотину". Также зимой, в рождественский сочельник, волки бегают стаями вплоть до Крещения. Каждая из волчиц, при этом, спаривается с двенадцатью самцами. (4, стр.125 – 137), где мы снова можем увидеть эксплицитное отражение в единице, символизирующей год (фертильной волчице) всех 12-ти его составляющих.

Волк, как известно, "Юрова собака", но не с одним лишь Егорием связан его культ в народном новогодье. Тогда как Егорий более персонаж летний, более связан с пастьбой скота, нежели с его благополучием в зимний период, то становится необходим кто-то, кому можно было бы поручить поведение волка-пастуха зимой. Задабривая волка, молятся также и св. Николаю, покровителю всего ледового периода в средней полосе. Никола приходит "с гвоздем", в позднейшем – он – Дед Мороз, Санта Клаус в западной Европе. Покровитель не только зимы и, косвенно, времени (корреляция "Новый год – Дед Мороз"), но и покровитель умерших предков. Дед Мороз – это и есть, собственно, утрированный Предок всего рода человеческого.

В языческую пору на Руси -- это еще и атрибут Велеса, чье празднование приходится на апогей зимних святок. Связанный с Велесом по фонетическому созвучию (как часто случалось с остатками традиции при впитывании в народ византийского исповедания) Васильев день, по старому стилю отмечался 1-го января. По сей день от него остался обычай резать с особым смыслом скотину – "кесарийского поросенка" к праздничному столу, в память о св. Василии, епископе Кесарийском – чуждом нашему человеку святому, ставшему современной личиной древнего бога-Предка. (Скандинавы режут кабана в жертву Фрейру). С этим днем связаны, что особенно интересно, кроме обилия примет на урожай вообще, наблюдения звезд, количество коих указывало на плохой или хороший урожай гороха, культуры не просто бобовой, и уже в силу этого подлежащей сакрализации и даже табуированию у некоторых народов (ряд запретов, например, встречается в Библии), но и, как нам известно из русской сказки, приводящей старика на небо, где он получал определенные знания и, вообще, общался со своими умершими предками. Как мы помним, старик обронил горошину, которая проросла у него в избе, он вынужден был прорубить потолок или балку, по разным источникам, после чего стало возможным подниматься по мощному стеблю на небо. Детская считалка дает упрощенный вариант этого сюжета: "Баба сеяла горох…. …Обвалился потолок". Во всех описанных случаях остается неясным, зачем горох был посажен в доме. Как вариант объяснения предлагаем календарную неурочность посадки культуры в поле, т.е., вероятно, речь идет о зиме.

По поводу гороха существует еще и другая версия. Сродни библейскому мифу о непорочном зачатии, Василиса-царевна съедает горошину, которая "тягчает у ней внутри", после чего рождает она богатыря, Ивана-Гороха, который, по словам Змея, похитившего от отца-царя Василису "один только мне и супротивник". Тут же и мотив "своеборчества" отца и сына, отмеченный в архетипических сюжетах палеолита еще Л.М. Алексеевой, в ее "Полярных сияниях..". Да и Змей, в точном соответствии, там – "вихорь лютый". Снова отмечаем для нашей темы, что речь идет о Василисе, то есть женском варианте того же Василия Великого, бога-Предка в осовремененном обличье, чья рождающая функция, в метафизическом смысле, богато проявляется разнообразными поэтическими пассажами в русских сказках. (5, стр. 178-186)

При современном счислении года, человечество вынуждено прибавлять к февралю еще один день – 29-е его число, то есть тот "излишек", который накапливается раз в четыре года за счет особенностей движения Земли, приплавляется к периоду окончания зимы – к периоду межвременья, после чего и начинается, собственно "годное" время. Этот день византийское исповедание посвящает преп. Касьяну – в русской интерпретации – Касьяну Михайловичу, лютому, "немилостивому" святому, от взгляда которого лучше держаться подальше ("На что Касьян взглянет – все вянет"). Касьян – это собственно "февраль", la febbre, лихорадки и жар, ужасающий Феб, страшащий смертельными дарами и недостаточно сильного зверя, и подхватившего на ледяном ветерке свою лихоманку-смерть прямо накануне новой весны, человека. Народ объясняет его редкое появление разными легендами, среди которых и его непостное поведение ("три года пьян, на четвертый унялся"), и то обстоятельство, что он приставлен сторожить "врата ада", и отпускают его оттуда раз в четыре года. Таким образом, и он оказывается занятым делами похоронными – со своим акцентом на карательные полномочия, разумеется.

В-целом, славянское новогодье сопровождают три христианских персонажа, являющихся, с разных сторон, атрибутами одного более древнего "зимнего" бога неподвижного времени – Велеса, соединенного с ледяной осью мира. Это – Никола <зимний>, Василий Великий и Касьян, которые олицетворяют по-своему "настроения" начального, осевого и завершающего этапов зимних святок, неся различные функции по сути одного и того же процесса – перехода от старого времени к новому, моста межвременья. Они – сопроводители новогодья, обеспечители благополучия всего живого и залог правильно-естественного хода событий. Повторяющегося из глубины веков самого невероятного и недоступного рациональному пониманию таинства природы – бесконечного временного изменения материи.

В этимологии слова "ель", казалось бы, нет уже ровно ничего неясного. Черных (Черных П.Я., Этимологический словарь современного русского языка, М., Русск.яз., 1999г.) возводит это слово к индоевропейскому корню edh -- "острый, колючий". В славянских языках "елка" практически не изменяется, особенно при описании рождественской (новогодней) елки, что указывает, возможно, на древность и этого слова, и соответствующего способа праздничного использования. Другие однокоренные слова относятся, в–основном, к названиям хвойных деревьев (лит. Egle, польск., словацк. Jodla). Ebulus – лат. – малорослая бузина. Др. прусск. Addle – "ель", косвенно может быть сближено с Ahl – нем. – "шило", указывая вновь на игольчатость елки (ср. англ. совр. Needle – игла, русск. – Игла). В связи с этой корневой группой, находится, на мой взгляд, хоть это и противоположно, в основном, принятым филологическим конструкциям, и слово "юла", за имением сходных признаков формы и характера движения (верчение). У германцев святочные игры идут с древних пор под разными названиями, преимущественно под именем Юла или Иола. "Об иолевых днях говорится уже в скандинавских сагах" -- 1, стр.202. Юла, если брать это слово в буквальном понимании – "волчок" -- как и матрешка, игрушка – модель мира, наглядное дидактическое пособие для восприятия на довербальном уровне, уровне непосредственно-очевидных знаний того, что так трудно понимаемо путем рационального анализа в последующем…

Кроме непосредственной игольчатости, обращает на себя внимание форма елки в-целом. Елка все более утрированно представляет собой шпиль, украшенный горящими огнями, которые располагаются по кругу. Вокруг нее, в прямом смысле, вращается все действие праздника и все прочие "законные" его персонажи. Шпиль же венчает елку и на вершине, как бы подчеркивая ее нарочитую конусообразность. Но почему конус? Ведь ель в природе конусообразна лишь отдаленно. Возникает мысль о том, что форма, придаваемая ели острием, венчающим ее сверху, не случайна. Сразу же отбросим предположение, которое нам доводилось слышать, что шпиль на верхушке ее – результат трансформации рождественского креста в звезду, и, затем, в нейтральное украшение. Мне кажется, что это предположение вытекает из ложных посылок, так как праздник Рождества с его крестом уже наложен на колядные мероприятия позже, а трансформация его (или звезды) именно в шпиль – не очевидна. Что-то архетипическое присутствует как в шпилеобразности самой, так и в точке года, ею обозначаемой. "Верхушка года", или вроде того, хотя, конечно, однозначных выводов делать не приходится. Попробуем шире рассмотреть группы слов сходного со "шпилем" значения.

Шпилеобразное строение елки в целом, наделенность ее признаками заостренности и верчения, роднит ее с понятием "кол" в самом широком его значении {пика, копье, вертел}. У этой семантической группы много родственников в европейских языках. Почти все это – слова на spine- и spire- в английском, и spie? и spinne в немецком. Далее приведены группы некоторых значений этих слов, необходимых нам для дальнейшего уяснения свойств конусообразного и "заостренного" дерева в зимнем цикле торжеств.

• Шпиль. нем. Spill(e) (шпиль), Spitze (шпиль), англ. Spire (шпиль, острие).
• Остроконечность, свойство прокалывания. нем. Spie? (пика, копье, вертел), Spinel (булавка), Spitze (острие, кончик, вершина), Spitz (острый, остроконечный), Spie?en (пронзать), англ. Spiky (остроконечный, заостренный), Spit (пронзать, прокалывать). Spiculum (лат.) – кончик, жало пчелы, скорпиона, копье, стрела.
• Основность. Spine (англ.) – позвоночник, конек крыши, корешок книги. Spine (лат.) – позвоночник, ость, гребень, ср. русск.: спина, ость, основа.

Некоторые значения говорят прямо об иголках растительного происхождения: Spine (англ.) – игла, колючка, шип, Spire – росток, побег. Spineus (лат.) – терновник, Spica – колосовидный кончик растения. (У сербов Рождество называется "бадний день". Как показывает патриарх славянской обрядовой поэтики Афанасьев, по данным словаря Потебни, слово бадняк происходит от санскритского badh – бить (славянское "бодать"). "Бадняк" у сербов означает новую сырую колоду, которую вырубают специально в день Рождества и сжигают в печи, обмазывая смолой, в чем также, на наш взгляд просмотриваются параллели с новогодней елкой, "жертвуемой" на новогодье. То же у Сумцова Н.Ф. "Символика слав. Обрядов" , М., "Восточная литература", 1996 г. (стр.179).)

Русским эквивалентом восходящего к праиндоевропейскому языку "шпиля" мы, напомню, считаем слово "кол". Наверное, нет большей по количеству сакрализованных и жизненно важных понятий, корневой группы в русском языке. Кол – это и первейшее в истории и самое простое приспособление для добывания зверя, и то, что охраняет границы доместицированного пространства, будь то копье, стрела (ср. "колчан") или забор из кольев – частокол – (в сказках частенько также атрибут границы с миром предков – у Бабы-Яги – русской Хель – был такой забор, обвешанный черепами). Это – Солнце – коло – ось галактической эклиптики, колышек для прикрепления корды, удерживающей планеты на их орбитах -- кольцах. Это колода, колодец, колокол, колыбель, колесо. Это колос, колючка, и, разумеется, коляда, если и не родившаяся, вопреки чаяниям А.Афанасьева в недрах корневой группы кол-, то очевидно, сближенная с нею.

Наиболее же нас интересует соединение в рассматриваемых корневых основах свойств остроконечности и верчения (нем. Spindel, англ. Spindle (веретено); русск. колос, колокол). Именно эти качества новогодья призвана отражать и символизировать рождественская елка – шпиль, столь же неподвижный, как и вращающий, столь же неустойчивый, как и основный, столь же неизменный, как и изменяющийся, как сама бесконечная материя

3.

Новогоднее дерево словно бы пронизывает собой весь массив бытия, являясь его неподвижной точкой, вокруг которой, как вокруг центра, вращаются все события года, нанизываясь, подобно гирляндам, на елку, намекая на имевшую место в прошлом кольцевую, циклическую концепцию времени. Елка – ось времени, на которую, как на веретено наматывается нить (вереница) происходящих событий.

Категория времени, при этом – чистая условность, фикция, необходимая для отсчета периода погодных изменений – года. Такое название буквально говорит о промежутке, годном для обработки урожая, хотя я не стала бы ограничиваться лишь аграрной его трактовкой – речь идет о природном цикле в целом, приобретавшем те или иные конкретные значения в зависимости от исторической эпохи. В этом же, однако, преимущественно аграрном смысле, значение слова "год" сближается со значением слова "лето", зимний же период как бы не является временем вовсе (точно также, сутки отмеряются в большинстве современных систем по "дням", а не по ночам, как это бытовало у древних европейцев). Если считать зимний период "межвременьем", периодом как бы противоположным "году", и не включенным в него, ясней становится связь новогодней елки с "центром времени", на который нанизаны его кольца.

Таким образом, представление о процессе бытия, как о неподвижной (или вращающейся вокруг себя) оси событий, веретене, на которую они наворачиваются, сплетаясь, является архаическим образованием, в основе которого, может быть, лежит принцип всеобщности взаимодействия субъектов в мире. Слово "со-бытие" принимает при этом непосредственное значение. Небезызвестно и представление о "нити жизни", составной из отдельных причинно-следственных компонентов, но неразрывно-протяженной во времени..

"Основными точками" соприкосновения новогодней елки с понятием оси мира являются ее пространственная, или космологическая трактовка (хороводы), как доступная людям часть мировой оси, Коляды, и ее временное, точнее, межвременное положение (зимние святки) – зима – "Рождество", в смысле начинания, перехода. Морозная, звездная, ледовая ночь, неподвижная, объединяющая понятия жизни и смерти в полномасштабном "бытии" – обращение к космическому, вселенскому порядку. Новогодняя елка, как символ, посредством которого мы можем понять глубины собственной архетипической памяти, являет нам пример дорационального, безмыслевого соединения времени и пространства, бытия и становления.

В этих двух случаях, ель выступает как бы в образе "мирового древа", которое, будучи рассмотрено физически, является "осью эклиптики" мира. Схожие космологические функции в другой мифологической традиции – у скандинавов, имеет мировой ясень Иггдрассиль, буквально "дерево Игга", то есть, Одина. Иггдрассиль – основа гнозиса всего скандинавского эпоса, источник знаний и мудрости, как бы единая точка, в которой сосредоточены все бытийные процессы, ось. "Знание", представленное Иггдрассилем, по сути, неотличимо от протяжения самого мира. Пространство Вселенной – следствие центробежного разбрасывания материи крутящейся осью.

"Миров" в Эдде – девять, они закреплены и переплетены на Ясене. Они вытекают из его природы, являясь различными атрибутами одного. Девы-пряхи – "норны", Урд, Вернанди и Скульд (прошлое, настоящее и будущее)( Слово "скальд", обозначающее бродячего поэта-провозвестника, песнями угадывающего будущее, вероятно, происходит из того же корня.),

расположенные у источника, проистекающего у корней, играют упорядочивающую функцию. Они – олицетворение естественности процесса, которому подчиняются и боги. Тот же символ всего мира – веретено в их руках – события, происходящие в силу причинно-следственной необходимости. В них есть что-то от греческой слепой Фемиды, хотя и без нее у греков есть аналогичные пряхи. А всему связка дерево-Вселенная. Нечто похожее имеем в шаманизме, где космология хоть и индивидуальна в частностях, для каждого практика, но все же, имеет массу закономерных черт, а именно – связывание "миров" -- уровней организации материи посредством оси-дерева. Аналогичность функции новогодней ели, имея в виду ее центральное положение относительно времени всего года, находит лишнее подтверждение. "Зеленеет он вечно" -- так говорит о Ясене вёльва в эпическом тексте (Старшая Эдда, Прорицание вёльвы, 19).

"Нехватка" у вышеупомянутого ясеня, лишь, собственно, в иглах -- ведь именно в них, как в причине заключена "вечная зеленость" ели. Чем можно компенсировать такой вопиющий, "биологический" недостаток? Кажется, методом, отношений Одина со "своим" деревом. Один для этого использует копье, имеющее все основания быть упомянутым ранее "шпилем". Копьем он пронзает себя, прикалывая к ясеню, в "жертву себе же", в результате чего получает знание рун. "Шпиль", таким образом – лишь средство к познанию Одином того, что содержится в нем самом. Посредством прокалывания – первейшего способа убийства, поглощения смертью (и, следовательно, жертвоприношения) палеолитических охотников, он погружается в глубины себя самого. Он достигает оси – своего органического бытия. "Бог виселиц" -- такое название заслужил Игг у себя на родине, за то, что жертвы Одину повешивались на сакральных деревьях, а в довершение всего пригвождались к ним кольями или вилами(На мой взгляд, родственное значение имеет и "распятие" Иисуса в христианстве, путем которого, он получает могущество от абсолюта. (см. мою заметку "Об евхаристии") При этом, крест, вычленяемый из христианской мифологии и относимый к гораздо более ранним пластам – не что иное как дерево-переход между "мирами". Он является к "отцу", единосущному с ним. В продолжение аналогии, является пара: Иуда, повесившийся на осине и обычай осиновым колом "умерщвлять до конца" "не до конца умирающих".). Вспомним Кощея, смерть которого расположена в игле, спрятанной от посторонних глаз с привлечением множества животных-стражников. Она помещается внутри него самого, и охраняется им самим, в различных лишь ипостасях его же. Когда герой заручается поддержкой одновидовых со "стражниками" животных, т.е. эмоционально приближается к Кощеевой смерти тем же путем, что и он сам – он успешно достигает иглы.

Фрезер описывает обряд, проводившийся при празднике в честь Осириса – рождающего урожай и благополучие бога. Из сосны, срезанной в определенное время, выдалбливалась сердцевина, из которой вырезалось скульптурное тело бога. После изготовления, статую опускали в дупло, как труп. "Гроб" Осириса изображается заключенным внутрь хвойного (по предположению Фрезера) дерева. "Осирису было посвящено вечнозеленое растение плющ" (Фрезер, "Золотая ветвь", Терра, 2001). Для нас важно то обстоятельство, что тело бога находится в сердцевине вечнозеленого дерева, отождествляется с ним.

Это обстоятельство взаимодействия познающего субъекта и "знания", представленного мировой осью, с привлечением острого предмета, концентрируется в латинском названии ели – Abies, означающем одновременно и само дерево, и копье, из него изготовленное. Не претендуя на достоверность, позволю себе предположить, что название "ясень" и означает буквально "ось", или нечто, связанное с основностью, до того как стать непосредственным биологическим наименование дерева, подобно тому, как в русском языке прослеживается соответствующий фонетический ряд "юла" - "елка" - "игла". Шведское ask – это, к примеру, "бук", более всего известный своей твердостью, подходящий поэтому также для "прокалывания" Игга. Общекельтская основа слова "ясень" -- osna-*, onna-*, что при русской вокализации вызывает ассоциации то ли с "сосной", то ли с "осиной".

Осина – Тополь дрожащий, Populus tremula - также дерево непростое. Кроме повесившегося, по легенде (сугубо, впрочем, фольклорной, не взятой из Писания), Иуды (таким образом, осина также – "дерево висельников") можно указать на использование ее коры и почек в народной медицине, а древесины в разных обрядовых действах. И, как самая поверхностная ассоциация – протыкание осиновым колом социально-неблагоприятных элементов, для их окончательного умирания. Это протыкание (прокалывание) кажется столь же архаичным, как и сама семантика дерева-оси Вселенной. По-отношению к оборотням, вампирам, колдунам и ведьмам, то есть людям невоцерковленным, недосоциальным, его использование, очевидно, является вторичным. Первейшая же его цель – применительно к умершим без инициации, или без социальной санкции на смерть (самоубийцы (=висельники)) – сделать их причастными естественному порядку вещей, подобно приобщению Одином себя гностической протяженности Вселенной, что, очевидно, помогало также избежать бедствий (неестественных (=неблагоприятных) явлений) для живых, вызванных общим нарушением равновесия. Здесь, гармоничность естественного процесса жизни, его поэзия, его красота, и являются, вероятно, тем "знанием", которое постигает Один, будучи приколотым к Дереву в течение девяти суток, в жертву "Сам Самому Себе".

Это также инициативный процесс, служащий для осознания животной приобщенности к миру, неразрывности с ним, неотдельности от других частей в нем. (Похожие оптимистическо-гностические пассажи, повествующие об отношениях первобога с собой-миром встречаются также в Асклепии (Герметический корпус), с общей формулой "мир – есть умопостигаемый бог". Ср. "..и Слово это было Бог" (Ин, 1:1), "Дух божий носился над водою" (быт, 1:2) ).

Возникает ощущение, что Иггдрассиль, упоминаемый в Эдде как ash-* -- не ясень вовсе в буквально-ботаническом понимании современности, кстати, на европейской части являющегося интродуцентом (ботаническая родина – Сев. Америка и Китай), а общая космологическая модель Вселенной, веретенообразная по форме и безвременная по сути, диалектически объединяющая в своей бесконечности неподвижность и вечное верчение, что вновь повторяет свойства нашей елки.

Таким образом, "недостающее звено" Иггдрассиля – отсутствие игольчатости, дерево Игга с лихвой компенсирует своей аппеляцией к концепту смерти, и через него к более широкому понятию бытия. Руна, обозначающая Ясень в 24-х рунном строю Футарка, похожа на вытянутую и повернутую букву Z, углы которой, против обычного сильно заострены, что кроме символизации обоюдоострого багра или копья, наглядно демонстрирует верчение. Надо заметить также, что данная руна (Eiwaz ) занимает центральное положение в Футарке.

Так как скандинавский материал, отражающий традиционные мировоззренческие аспекты является более обширным и конкретным, нежели славянский, возможно было бы (с последующей перепроверкой в русской обрядовой среде) транслитерировать из эддического эпоса некоторые образные понятия, относящиеся к архетипическому пониманию реальности. Это помогло бы углубить и придать связности образам, в частности, имеющимся в русских сказках, так как этот пласт народной традиции представляется чрезвычайно слабо понятым современным человечеством.

Копье, рогатина – древнейший инструмент для убийства объектов охоты, за простотой использования и изготовления. Мифологическая интерпретация этого орудия, несомненно, заслуживает большего внимания исследователей. Эта область касается чрезмерно обширных и тонких взаимодействий человека (-чества) с окружающей средой, возможно, лежащих глубже самого выделения вида Homo Sapiens из "прочей твари". Речь идет о пищевой цепи. Убийство добычи для питания, не только наблюдаемое человеком у других видов животных, но и осуществляемое внутри своего вида, было, возможно, первейшим, наряду с размножением, также косвенно связанным с обеспечительной деятельностью, непосредственным проявлением жизни мира. Убийство добычи мыслилось в масштабах всего доместицированного пространства – "космоса", оно служило воистину целям жизни и круговорота материи, который человек не мог не замечать вокруг.

Вычленяя искусственно понятие смерти из пласта оборота биомассы в глобальных масштабах, в итоге единичного убийства объекта охоты или соплеменника (а, по сути – одно и то же, так как убивая оленя, человек не мог не задумываться о собственном умирании в процессе существования), можем смело связать его именно с колющим оружием, а, вернее, с предметами, имеющими доминацию длины над сечением, доходящую до предельных значений. Все они могут быть снова названы общим словом "шпиль". При фиксации важности, вкладываемой человеком издревле, с самых "незапамятных", то есть, не принадлежащих еще осознанию и времени, эпох, в акт охотничьего умерщвления добычи, становится даже почти очевидным самое серьезное и сакрализованное отношение к предмету, посредством которого это умерщвление производится.

В животном мире, колющее оружие -- это рога и клыки, а в представителях оказываются самые знаменитые и зарекомендовавшие себя "оборотни" -- волки, как пример высшей социальной организации и учителя некоторым способам загонной охоты для первобытного человека, и рогатые копытные (в пределе, и как символ – козел), демонстрирующие человеку наглядно, что качество оружия важно для определения субординации в стаде, а, кроме того, замыкающие пищевую цепь как добыча. Известен, и очень подробно описывается у Рыбакова, пример обожествления и сакрализации важенок (Рожаницы) в двух смыслах плодородия: в смысле продолжания рода (палеолитические прародительницы) и в смысле пищевого использования – добычи. К новогодним торжествам это обстоятельство, на первый взгляд, не относится. Но если смотреть на этот период не глазами современного разума, а оком внутреннего интуитивного чувства, то проглядывают и другие соответствия.

Речь идет, конечно же, о еще одном событии природного характера, единовременном, если нельзя сказать, едином с новогодними мероприятиями, нашедшем почитание у далеких предков современного человека, но практически не известном сейчас. Зимние святки кое-где называются не иначе как "волчьи праздники", причем народнохозяйственное значение данному периоду в этом качестве, придается чуть ли не большее, чем самой календарной смене года.

"Влъцы празднъцы" -- непосредственно совпадают с днями гона волка в средней полосе, имеют характер именно "святок" по типу отношения к ним, и насыщены большим количеством ритуальных действий, направленных на обеспечение плодородия в будущем году. Они отстают от нового года, в его календарном понимании – приходятся на период от рождества до крещения и позже (впрочем, здесь конфликтуют стили календарных отсчетов), но их принадлежность по характеру проводимых мероприятий к зимнесвяточному (колядному) циклу – несомненна.

Упомянутое выше поверье о спаривании волчицы с двенадцатью самцами, может интерпретироваться как представление о "рождении" нового года волчицей. Двенадцать самцов – двенадцать месяцев (аспектов) старого года, вызывают к развитию в волчице двенадцать аспектов нового. Это не есть результат наблюдения за поведением биологических волков в природе, так как волчья пара – устойчивое образование, и волки, как правило, моногамны в течение всего жизненного периода. Вероятнее, что здесь мы имеем дело с архетипическим образом, связанным именно с нарождением времени, происходящим из глубин истории человеческого сознания.

Волк – тотемное животное для палеолитического охотника, ролевые распределения внутри волчьей стаи и охотничьей группы самцов имеют вероятное перенесение на социальные группы самого человека. Велес – зимний (старый, относящийся к предкам) пастух стад <и волков> -- Дед самого человека (славяне – влъсовы ("волчьи"--О.П.) внуци). "Пастьба" его сродни "пастьбе" душ служителями византийского культа. Это – охранение благополучия, обеспечение рождаемости (и смертности) и ведание правильного пути. Велес – еще и верховный волхв. "Волхв" -- человеческая ипостась Велеса <волка> -- воплощения мудрости и универсального знания: поэзии, магии и медицины (конкретика – былина о "Волхе Всеславовиче").

Волхвы – это не каста жрецов. Волхв -- это человек, обладающий в силу тех или иных обстоятельств мудростью-силой, возможностью получать знание ситуации из сокровенных для других источников, из глубин своего бессознательного, из энергоинформационного поля планеты. Это личности, расширяющие ощутительно-описательную базу, люди рецепции, восприятия, а не рационализирования. Это не накопляющий знания, подобно современным академическим ученым, это обладающий знанием (как философским камнем алхимиков), всем полностью, умеющий облекать чувственное знание, универсальное по сути, в объяснительную, словесную форму.

Велес – это еще и, подобно Гекате, воплощенное слово.( Один у себя явил людям (и себе) руны) Слово как механизм озвучивания, поименования вещей.. Оно призвано обращаться к natura rerum, быть живым воплощением ее. Управлять ей извне, тем, что ей не родственно, но так или иначе задевает ее суть. С описательной точки монотеистической теологии атрибуты Велеса – это атрибуты бога вообще, т.е. Бога-отца, единосущного со Словом-сыном, герметического Поймандра. "И слово это было Бог" (Ин,1). Но Велесов дар, подобно Прометееву, использован людьми с неподобающим усердием. Вместо того, чтобы дополнять ощутительное понимание, он замещает его, а будучи, все-таки, более плоским, вредит ему. Словесная общность перестает объяснять вещи, но сама, неимоверно возрастая, начинает объясняться вещами.( Вербализация – это способ обобщения, систематизации информационных ресурсов. Это одна из уступок рецепции рассудку. Каждое сказанное о предмете слово загоняет нас в угол, мы строим повествование, словно пирамиду, конечное определение узко, и уже в силу этого неточно. Это поддевание лишь одной точки, одного качества описываемого предмета. Вербальный метод подразумевает вполне определенную погрешность в передаче данных, как если бы мы пытались выразить количество посредством лишь целых чисел, расположенных в возрастающем порядке. Поэтика предоставляет нам возможность располагать числа произвольно, оставляя их, тем не менее, целыми. Познать предмет, таким образом, мы способны, только проникнув в частичность, символичность слова, воспринимая описание метафорически. Это могло бы называться пониманием.) Хотел ли Прометей пожаров и аутодафе?

Велес – божество пограничное, воплощающее не какое-то одно из явлений природы, но ее саму, само бессознательное человека, его посмертие (подобно и монотеистическому богу), а на бытовом уровне – благосохранность его хозяйственного состояния. Это означает не только обеспечение нарождения скота, но и предохранение его от болезней, чем издревле у диких копытных занимается волк, и чем символический волк должен заниматься среди копытных домашних. Видимо это и есть объяснение обряду обхода домов ряжеными <в шкуры>, окуривание скота и скармливание ему обрядового хлеба в сочельник. Велес – это волкочеловек, волкодлак, оборотень, имеющий волчье обличье, но наделенный человеческой целью, хозяйственными умениями, полученными общиной от предков с незапамятных времен.

Стоит ли добавить здесь прямо, что Дед (Мороз), разложившийся на Николая, Василия и Касьяна – это Велес, так сказать, с христианским лицом? Кормление Мороза в сочельник, кормление волков на полях и перекрестках во время их гона – "волчьих праздников", кормление кутьей умершего члена общины на похоронах – разные модусы одного и того же знания – соприсутствия в одном общем бытии всех когда-либо существовавших форм материи. Присутствия предков "здесь и теперь", в сознании и памяти ныне живущих (быть может, истинный смысл метемпсихоза), в их генетической матрице. Со- присутствия всех психоэнергетических элементов в закономерностных процессах их сознания, обусловленности будущего прошлым, укорененности всего сущего, перетекания и несозданности.. Все виды и роды вещей, вся совокупность времен и памятей находится "здесь" и "сейчас" и взаимосвязана в едином целом Вселенной. Новогодье – период "затишья", "минуты молчания", период осознания единства и перепроверки путей жизни. Период сгущения памяти и чувствования мира.

Соединение утыканной иголками и без того шпилеобразной елки и календарного срока ее обрядового использования, говорит довольно внятно о присутствии концепта смерти, проявляющегося в элементах зимнесвяточной (колядной) обрядности.

Вечнозеленость иглолиствой ели, сама по себе -- повод для занесения ее в особый разряд, в разряд деревьев нестареющих, как бы и не умирающих, то есть, символизирующих неистощимость бытия. Возможно, в этом причина использования еловых веток в наиболее важных человеческих "пороговых" торжествах – свадьбах и похоронах. (Есть мнение, не лишенное, впрочем, привлекательности, об антимикробном действии ели, что стало причиной использования еловых веток на похоронах. Но тогда вероятнее было бы предположить, что обычай использования их позже введения трехдневного срока ожидания перед похоронами, а, между тем, известно, что это не так). (На зиму еловую хвою рубят на подстилку скоту, быть может, лапник еще и отзвук похоронной "подстилки" умершего) Там, где не встречается в этом качестве ель, всегда имеет место другое растение с аналогичными мифопоэтическими свойствами.

Есть ли какие-нибудь основания полагать, что ель, в похоронном, например, обряде, символизирует конец человеческого "года" -- жизненного периода, с намеком на круговращение живой материи?

Как кажется, необходимо здесь выделить два аспекта:

Во-первых, это связь собственно ели с концептом смерти как перехода, представленная в обычае разбрасывать перед похоронным шествием еловые ветки и в использовании в похоронном обряде елового венка. Здесь видится непосредственный отзвук представлений, бытующих и доселе в шаманизме, о дереве, как связи между разными пластами организации материи, осевой структуре мира, имеющего вертикальное членение по этой оси. Мертвому как бы выделяется путь, некоторый коридор, который и символизируют ветви (в оригинале – ствол) ели. Дерево-ось выступает медиатором между различными пластами реальности, обеспечивая перемещение.

Во-вторых, это связь новогодней елки с Дедом Морозом, представителем, вероятнее всего мира предков, а, быть может, персонажем, олицетворяющим предков в совокупности. (При наличии сомнений в этом, последнем, предлагается обратить внимание на само имя главного персонажа новогоднего праздника – Дед Мороз, и приложить сюда обычай сочельнического "кормления Мороза", явно связанного с "кормлением" кутьей дедов-покойников. Очень подробно и разносторонне, кроме того, связь Деда Мороза с понятием смерти рассматривается в книге Л.М.Алексеевой ("Полярные сияния в мифологии славян").

Кутья и взвар – также обрядовые кушанья рождественского стола, как и поминального, да и вообще родины и похороны, кажется, в народе сильно сближенные эмоционально понятия. ("Что крестины им, что поминки – все одно здесь пьянка-гулянка"). И в том и в другом случае речь, видимо, идет о переходе жизни в другое качество, как для умершего/новорожденного, так и для окружающей его общности. И в этом смысле Велес снова предстает во всем своем универсальном значении как хранителя мира предков, так и обеспечителя благами живущих – "зимнего", сумеречного пастуха стад и главного <волка> среди волков – блюстителей здоровья домашней скотины = всего благосостояния крестьянина-аграрника. Подобно Гермесу, он "провожатый" психического из одного мира в другой, подобно ему, его жезл – еловая ветвь, дерево, связующее миры-- единящий шпиль.

Велес в образе Деда Мороза не отвечает за "чрезвычайных" ("неблагих") мертвецов – самоубийц, калек, умерших детей и умерших насильственной смертью, это не его епархия. Точнее, не в атрибуте "Василия Великого" он касается таких, а скорее в форме "Касьяна" -- инфернального, как сказали бы позднее, Велеса. Предки-прародители, предки – достойные советчики в вопросах правильности – Дзяды – напротив лучше ложатся на образ морозного Деда, почему, очевидно, последний и приобрел сугубо праздничный, детско-наставительный характер, даже более чем космологический. Лишившись своей "инфернальности" с подавлением всей богатой демонической части славянского эпоса миссионерами с юго-востока, которое коснулось как праздничной традиции в частности, так и культуры вообще, он не требует строгой обрядности. Он теперь лишь слащаво-воспитательный символ детской дидактики, вознаградитель малышей за хорошее поведение в предновогодний период. Тем не менее, вместе с минимизацией символа Деда Мороза, утилитарностью, так сказать, его применения, полностью выветривается его всеобъемлющая роль как Предка, как вневременного, бесконечного явления.

Стоит обратить внимание и на само наименование новогоднего Деда – Мороз. Корни мар- и мор- отвечают за неподвижность, смерть и невозможность осмысления, будь то Мара – "Марья-царевна" сказок -- один из славянских аналогов скандинавской Хель, мор, мрак (морок, до сокращения), мороз или море (Il mare в италийском) – "край света", или пространство " за <под> Землей" где стоит ледяная гора царства предков – "бел - горюч камень-Алатырь". ". При добавлении к этой корневой группе звука – значения сопричастности -- с- , она оказывается прямо-таки со-мертью, то есть умиранием вообще, как концептом или безличной категорией. Мороз, по сути – тот же Кощей по соотнесенности со смертью ("кощное" - "морозное"; разница в эмоциональном оттенке и большем присутствии смерти, оцененной как негативное явление в слове "Кощей"). По своей "пронизывающей" роли -- это тот же Люцифер, вмерзший в ледяное озеро, согласно Данте. Lucifer же в прямом переводе означает "Светоносный", что в сочетании с "льдяностью" есть символ светящейся ледяной сердцевины мира, луча – оси эклиптики. Хотелось бы сказать, что это очень напоминает Солнце, "денницу", "Светозара" у русских, хоть для этого и недостаточно моих рациональных оснований. Все "ослепительные" признаки, присущие Люциферу есть и у Мороза. Вспомним, что согласно Некрасову "яркое солнце играет в косматой его бороде". Мороз – это один из ликов смерти, один из путей приобщения к смертельной (mort) бытийной общности, его посох – это не только орудие перемещения по снегам, но и орудие замораживания, умерщвления, похожее на уже известное нам одиново копье или осиновый кол.

Название "Дед Мороз" интересно и наклонением эпитета. Это не просто зимний дед, это не тот, кто управляет морозом, это сам Мороз. (Родной язык труднее обратить "херу", crux interpretum). Дед-Мороз – указание на начальность морозного, ледяного периода, его главенство и его роль в осуществлении года вообще. Сказка о двенадцати месяцах убедительно представляет нам старшинство и, возможно, "могущество" - сакральную значимость каждого из двенадцати периодов года. Зима в этой сказке однозначно связывается со старческим, более могущественным и более наделенным знанием периодом.

В образе Деда Мороза видна персонификация старости, обладающей, благодаря близости смерти, выхода, знанием абсолютного характера, знанием жизни как бы извне. Этим также знаменуется отчасти период новорожденности, что сближает его со старческим предсмертием. Это "утренняя заря" и "вечерние сумерки" души. Это моменты нахождения на границе рационального и бессознательного, жизни и смерти, одной ногой "здесь", другой "там". Дед Мороз – соединение в одном символе всех тех психических разрозненностей, которые принадлежали некогда старшим, и ныне умершим членам общины. Речь, надо подчеркнуть особо, здесь идет не об отдельно-личностных разумных "душах" предков, на вере в существование и влияние которых обыкновенно спекулирует монотеистическая теология, но о концепте смерти как "бытия-Вне-жизни", как о "душе-В-мире", о самом наличии психического аспекта в органической материи.

Это психическое начало материи, anima mundi, неуничтожимое и самотождественное, более ощущаемо при подавлении внутренних речевых конструкций, словесного систематизирующего объяснения наших ощущений, получаемых непосредственным путем. Это тот гнозис, то абсолютное знание-ощущение о мире, которое содержит внутри себя ось Вселенной, "мировое дерево". Это не столько "Я есмь", как полагают психологи, сколько просто "Есть", без различения себя от мира. Феноменологически, это ощущение есть то самое "бытие-Вне-жизни", внеличностное, внерациональное сознание, что на человеческом уровне означает смерть. В этом состоит жизнеутверждающая сторона переживания смерти и моментов соприкосновения с ней – вместилищем ощущения бытия мира ("существование мира безотносительно меня-личного"), что видно из характера традиционных похоронных обрядов (тризна) и торжественной праздничности новогодья в современном человеческом обществе.

Описанный Фрезером обряд, в котором срубалась сосна и из ее сердцевины выдалбливалась статуя Осириса, также совмещает мировое дерево и предка-прародителя. Осирис – также как и Велес -- бог мертвых и плодородия. Для Осириса существует еще и пищевая общность с людьми – своим телом он вскормил их, и, его тело – суть их тела. ( Ср. в хр-ве: "мы – тело христово" -- о церковной общности). О теле же собственно Велеса мы ничего не знаем, но вот Люцифер, и, косвенно Дед-Мороз, представляются именно объединенными с деревом-Вселенной, как Осирис с вмещающей его сосной.

Очевидно, мифопоэтический предок – это и есть сам человек настоящий, точнее, олицетворение того, что впоследствии неточно назовут "душой". Понятие "душа" сильно компрометирует себя тем, что представляется отдельной, в частности, для господствующей теологической системы. Душа – психическое человека – есть явление самостоятельное для описания, но оно не может быть чуждо телесной вещественности и не связано с ней. Возможно лишь условно описывать феномены "души" без связи с феноменами тела, как энергии атома нельзя разлучить с его вещественностью. Можно даже говорить, что атом – либо вещество, либо энергия, в зависимости от системы описательных координат, но так или иначе – это разные аспекты целого. Кое-кто, также, выражал это термином "монада". "Монадность", т.е. самостоятельность феноменологического описания, возможность словесной отдельности предмета, присуща, вероятно, и роду, который может рассматриваться как сам человек, протяженный во времени до бесконечности.

Предки умершие -- славянские навьи – avi в романских языках -- птицы, что созвучно неоформленности, невербализуемости ощущения смерти. Мы знаем о присутствии птиц, но мы почти никогда не держим птиц в руках, если они не убиты нами. Латынь дает нам впечатляющее соединение понятия "дедов" и птиц, воплощавших славянских навий. Avis (птица) – avitus (притяж. от "дед") – avius (сбившийся с дороги, находящийся в стороне) – проясняет интересующий нас смысловой ряд. Хорошо бы прояснить конкретику образов вещих антропоморфных птиц (Сирин – Алконост – Гамаюн), являющихся, видимо, эллинскими по происхождению, но, очевидно, во всем схожими с нашими непоименованными навьями. В частности, Алкион (Алконост, при определенном прочтении греческого a l u w n ) "гнездо творитъ у моря… яйца ражати в море, среди зимы" (6, стр. 52), в связи с чем существует понятие "алкионовых дней", что, кажется, находится в корреляции как с "волчьими праздниками", упомянутыми выше, так и с зимними святками. В это время "влъны оутишетъ, престаноут въ тогда в’еси ветри" (там же). Птица Алкион "райская" по данным иконографическим, и гнездясь в море, за границей доместицированного пространства, как бы "нигде" указывает нам, кроме того, и нахождение навий – все та же мировая ось – постигаемая чувственно, а не рационально. Она поет песни, но "никогда видима не бывает". Сирин же известен способностью умертвлять своим пением путника, "впадающе в чювстве" и "забыти живота сего телеснаго" (6, стр.226) Сирины "нарицаются рекше вилы" (там же, стр 228), а вилы, как мы знаем – женские духи, обитающие по берегам рек, "берегыни". В отличие от русалок, они могут летать, но, думаю, крылья их атрофировались в позднейшем, при сближении с откровенно греческими сиренами, более рыбами, нежели птицами.

Интереснее всего роль птицы Гамаюн, которая летает, никогда не садясь на землю, но, упав, знаменует смерть князя или самодержца. Повсеместно известно народное представление о том, что перед смертью человек видит во сне или вспоминает своих умерших родственников, находится как бы в кругу своих "дзядов", которые и олицетворяют его смерть, как и греческий Гамаюн. Эти представления совершенно становятся понятными при использовании осевой модели бытия отдельного человека, осознавание смерти как неподвижного центра веретена.

Хотелось бы спросить специалистов – не к этому ли относится культивированное кормление голубей стариками и детьми (преимущественно) у центров культурно-духовного просвещения (ранее, несомненно, церквей) хлебными крошками. Не задабривание ли это предков, подобно зимнесвяточному кормлению волков на перекрестках?

"Основность" рождественской (новогодней) ели, вряд ли подлежит серьезному обжалованию. В пользу такого истолкования свидетельствуют все факты ее центрального положения в атрибутике новогоднего празднества, но, прежде всего – хороводы вокруг елки, имеющие космологический смысл. Вращение волчка, раскручивание времени с позиции центра, поддержание "устойчивости" мира на своей центральной, равновесной точке. Разноцветные шарики, персонажи эпоса, животные-предки на мирах – ветвях. Дед Мороз в подножии, у корня. Шишки – многослойные растительные матрешки, словно матрица елки. Шпиль, истончающийся и уходящий в бесконечность времени-пространства. Снега, содержащие в себе потенциал урожая.

Дети и старики – проводники новогоднего торжества, ощутители оси, родственные пронзительным лучам новорожденного солнца. Молодежь и молодожены – апогей фертильности—самая широкая часть "веретена"-жизни, осуществители "года", родственные производящим силам земли. Катание всех и вся на санях, санках и саночках – зимних ладьях – сакральном, кстати транспорте, потому как уплывшая ладья не оставляет следов (ср. "Круги на небе" -- метафорическое обозначение бесследного исчезновения с обращением к образу расходящихся по воде кругов, когда что-то туда "кануло"). Песни, забавы, катание горящих колес, с самой высокой точки, найденной на местности – теперь уже повсеместно совпадающей с местом расположения деревенской церкви. Вечера, сидение до ночи "у камелька", воспоминания стариков -- то ли сказки, то ли явь. Редкостная дружественность к домашней скотине, словно к новорожденному младенцу, оберегание, благодарение ее. Потрескивание нового огня в печке. Ощущение связи.

Л.М. Алексеева указывает на корреляцию елочных гирлянд и полярных огней – "столбов" ("Полярные сияния в мифологии славян", М, "Радуга", 2001). Она описывает значительную роль сияний аврорального овала в мифообразовании у палеолитического охотника. В процессе исследования материала, приходится наталкиваться на косвенные подтверждения ее основного вывода. Колядка Оренбургской губ. говорит об "огнях", горящих в лесу, вокруг которых люди водят воображаемый хоровод:

"Мировым" деревом у славян принято считать дуб, и наверняка небезосновательно, но все же, на мой взгляд, исследователи делают здесь ряд ошибок, характеризующихся скорее привычкой современного сознания, чем их собственными недочетами. Кажется, разница между летом и зимой у древних была не только временная, подобно нашим представлениям, но, и, условно пространственная. Лето и зима – два разных места, разные аспекты времени в качественном, а не продолжительном смысле. И у ели, здесь, больше шансов, так как она, подобно Ясеню "зеленеет вечно". Зеленеет везде, имея в виду и летний и зимний период. Времени снова придается пространственный характер. Дуб – дерево могучее, дерево-символ, дерево вообще, но это апогей лета. В зиме дуба нет. В зиме есть ель. Существует т.н. "зимний", или скальный дуб, который сохраняет отмершие листья и зимой. Но и он не растет в средней полосе. Мы знаем о почитании друидами омелы, паразитирующей на дубе. Знаем балтийскую персонификацию громовника в дубе – Перкунаса, но все это более южные параллели. И наверное, почитание дуба, как и почитание березы (соответственно: мужской и женский образ) в летний период, в год, имеет огромное культурное значение, но ель остается так или иначе осью мира. Ель не различает мужского и женского начала, как и Велес – божество неопределенного пола, в отличие от Макоши или Перуна. Ель не принадлежит времени года. Ель не различает рода занятий (военное дело, прядение – у дуба и березы) и возраста. Стоит ли здесь сказать прямо, что ель олицетворяет смерть?

Хотелось бы спросить исследователей: почему невербализуемый смысл переживания смерти столь укоротился в современной народной культуре? Почему само понятие смерти излучает в наши дни безусловный негатив, словно бы явление смены форм и впрямь приносит вред миру? Отчего так много отобрано разумом у бессознательного, и человек не слышит более вещих песен своих предков непосредственно в своей душе, а должен узнавать о процессах, происходящих в ней окольным путем, через рационализацию и компетентных собеседников? Cui prodest?

В народных сказках, наверное, наименее пострадавших от пришествия иноземной обрядности образчиках народного мировоззрения, можно видеть целые пласты традиционных представлений о смерти и ее атрибутах, персонифицированных наглядно и красочно. Это обстоятельство принадлежит не только славянским по происхождению сказкам. Иной раз, правда, особенно при обработке сказок более или менее современными авторами, "намек" народной сказки склоняется к морально-этическим, поведенческим рекомендациям, актуальным более в современную эпоху, и космологический компонент описывания смерти как бы теряется за внешней поучительной оболочкой сказки. За красочными поэтическими описаниями вневременного царства предков, порожденных творчески-неподдельным интересом человека к миру, скрывается особое отношение человека к природе порождающей, единство и нераздельность всех ее проявлений, человека индивидуального и человека общественного. Моралистические интерпретации сказок в последующем, накрывают эти древние фрески реставрационными сетками, и модернизируют их, даже не подозревая об их ценности, как ребенок, нашедший в песке осколок старинной вазы. Утилитарное отношение современного человечества к природе, к памяти вида. Модернизация генетической матрицы. Преобразование и новое хранение памяти.

Никуда не деваются, согласно закону сохранения вещества (который, прежде чем войти в академическую физику провозглашался рядом волхвов-герметиков Ренессанса как закон естественной магии: "Все пребывает в изменении, но ничего не уничтожается", Екклезиастово "Нет ничего нового под Солнцем") эти древние фрески. Но они обретают новое лицо. По-новому названные, они обрастают новой конкретикой, и воспринимаются уже по-другому. И новая культурная веха – придание нового веса тем или иным их формам, но не изменение их сути. Велес раскраивается, растраиваясь на трех независимых персонажей, ель – дерево деда мороза -- венчается крестами и звездами. Коляда становится Рождеством. Означает ли новый обряд потерю старого смысла?

"Так как около того же времени христианские правила установили праздновать Рождество Спасителя, называемого в церковных песнях "праведным Солнцем, пришедшим с востока", то древлеязыческий праздник рождающемуся солнцу и был приурочен к рождественским святкам (На родинах, ставя на стол кашу, поют тропарь : "Радуйся, Богородице Дево! из тебе бо изыде солнце правды – Христос, бог наш") Аф., ПВСП, т3, стр. 358.

"Солнце правды" -- эпитет эмоциональный, политический и сентенционный, но обозначает он все-таки по-прежнему Солнце. (То "тело", частями которого состоит, кстати, и все земное.) Меры превентивные – предостережение утраты благополучия заменяется "спасением" -- "грехопадение" вносит коррективы в эстетику. Рождение Спасителя здесь лишь рождение нового года, передача эстафеты, залог продолжения времени и жизни, залог расположения и защиты общины Предками. "Хоть горшком назови…" Изменяется ли что-нибудь по сути?

Мне ответят, что человек изменяется духовно. "Человек становится человеком". Человеком разумным и рациональным. Человеком конечным. Любимой тварью византийского бога. Человеком оправдывающимся и кающимся перед вечностью. Человеком, порабощенным комплексом вины. Человеком, с неотъемлемо отмирающей бесконечностью внутри. Болящим, страдающим и "нищим духом".

Но отказался бы человек также в угоду рационализирующему прогрессу от своего безначального – от системы координат, где он может существовать, не нуждаясь в покаянных грамотах византийского культа? От своего новогодья, своего Деда Мороза и своей колючей елки? От навий, обитающих в глубинах его души? Отдав должную экологическую заботу "природе нераскаявшейся", не признал бы также и свою вещественную принадлежность к ней? Ведь экологическое состояние планеты – в немалой степени состояние человеческого нутра. Отказавшись уже от своей жизни, отказался бы и от своей смерти?

Литературные источники, на которые имеются ссылки в тексте:

1. Сумцов Н.Ф. "Символика славянских обрядов", М. Восточная литература", 1996

2. Б.А. Рыбаков, "Язычество Древней Руси", М., "София", "Гелиос", 2001

3. сборник народного погодоведения "Круглый год", Некрылова А.Ф, Челябинск, 1996 г.

4. "Символика животных в славянской народной традиции" Гура А.В., М., "Индрик", 1997.

5.Сказки, сборник русских народных сказок Афанасьева в 5 томах. М., Терра, 1999г.

6. О.В.Белова, "Славянский бестиарий", М., Индрик, 2001г.

7. Хрестоматия. Русское народное поэтическое творчество. (Календарно-обрядовая поэзия) М., "Высшая школа", 1987г.